Томас Венцлова: Думал, можно умирать, оставив спокойную Вселенную. Это оказалось неправдой

— Для этого вечера я выбрал пять-шесть стихов. Пишу я только по-литовски. То есть эссе я могу написать и по-русски, по-польски, по-английски. И по-русски меня редактировать не надо, по-польски — чуть-чуть надо, по-английски — основательно надо. А вот стихи я пишу только по-литовски. Правда, в юности совершил нечто «антипатриотическое» — писал и на русском языке. Просто был влюблен в одну русскую девушку и посвятил ей ряд стихов, думая, что что-то получится.

Ничего, кстати, не получилось, и с девушкой не получилось, и стихи тоже не сохранились. Ну, и слава Богу — они были под Ахматову, довольно скверные.

А так пишу уже лет 60, что ли. И мне везло на переводчиков. Переводил меня даже Иосиф Бродский и многие другие — в частности, Георгий Ефремов, который знает литовский язык. Кто еще? Виктор Куллэ и Владимир Гандельсман.

— Нобелевский лауреат Чеслав Милош...

— Чеслав Милош меня переводил не на русский, а на польский, и только одно стихотворение. И

переводы, как правило, лучше оригиналов, потому что их делали часто крупные поэты.

Первое, что хочу прочесть (с комментариями) то, что написал в прошлом году. Недавно, после вторжения в Украину. Сперва на литовском, потом на русском. Ритмику и рифмовку Георгий Ефремов сохраняет вполне. Как и положено — перевод должен быть тоже стихами, хотя это уже другие стихи. Стихи требуют определенного комментария, потому что в них есть немного полемика с Бродским, который, к сожалению, известен в нынешнее время «антиукраинскими» стихами. Не самое лучшее, что он написал… У меня та же ритмика и примерно размер стиха. Но смысл несколько другой. И в конце три цитаты.

Одна цитата из Кавафиса, про то, как спартанцы удерживали мидийцев, и удерживали довольно долго, в этом узком ущелье. Из-за предательства персы обошли сзади по горным тропам, и все спартанцы погибли. Стихи Кавафиса оканчиваются словами: «Тем большая им честь, когда предвидят, а многие предвидят, что в конце появится коварный Эфиальт, и что мидийцы все-таки прорвутся».

Следующая цитата из русского поэта, которого мало кто слышал, его звали Владимир Печерин. Приятель Герцена, жил в Лондоне, умер в Дублине, там и похоронен в качестве католического монаха. Человек, написавший поразительные и при этом наиболее «антипатриотические» стихи в истории мировой литературы. В связи с восстанием 1835 года в Литве и Польше: «Как сладостно Отчизну ненавидеть // и жадно ждать ее уничтожения...

— ...И в разрушении Отчизны видеть // Всемирного денницу возрождения!»

— Вот это русский человек, а говорят, что русские неспособны к раскаянию.

Это строки, которые не один русский сейчас повторяет, я знаю таких людей.

И третье — это так называемое «Слово Камбронна». Камбронн был французский генерал, которому англичане предложили сдаться. И тут есть два варианта того, что он на это ответил. Один вариант такой как бы благородный, он сказал: «Гвардия погибает, но не сдается», и они погибли. Второй вариант более прямолинейный, но, наверное, он соответствует и реальности, там французское слово, соответствующее русскому слову «г...о». И собственно, второй вариант очень подходит к украинской кампании. Стихи называются «Азовская кампания». Я имею в виду не Азовский батальон, о котором много говорят и пишут, а то, что происходит в Мариуполе и на берегах Азовского моря.

(Читает на литовском и русском. Желающие полностью ознакомиться со стихотворением могут пройти по ссылке.)

Теперь почитаю стихи очень давние. Например, стишок, посвященный Наталье Горбаневской. Это об известном событии, о том, что Наталья Горбаневская и еще шесть человек демонстрировали на Красной площади, когда в 1968-м Союз вторгся в Чехословакию.

Тогда заняли Прагу в первый же день, чешская оборона рухнула, ну, ее почти вообще не было. В Киеве это не получилось. Хотя Путин, несомненно, ожидал, что получится то же самое. А вот не «получилося»! Ну, наверное, слава Богу, изменились времена. Слава Богу, хотя это чревато огромными потерями и страданиями. А тогда мой приятель в Вильнюсе, который совершенно не знал о Наталье Горбаневской...

Когда мы узнали, что Советы вторглись в Чехословакию, он сказал: «Томас, мы с тобой взрослые люди, надо сделать какие-то транспаранты и выйти на площадь». И стали делать транспаранты. И моя будущая жена перепугалась. Сказала, что посадят, замучают, пятое-десятое…

Теперь она говорит, что ошибалась. Вот сейчас она с нами сидит в этой комнате, а тогда перепугалась и поставила вопрос ребром: или я, или транспаранты. И я не пошел. И потерял случай повести себя правильно. Вместо этого написал стихи с посвящением «Н.Г.». И как ни странно, они были напечатаны — на литовском языке. Поразительно, но литовский цензор ничего не понял. Московский понял бы.

Да, кстати, здесь есть еще один такой намек — о яме на каменной лестнице. Рассказывают (я правда, там сам не был), что в Лубянке на каменной лестнице есть яма, которую протоптали тысячи людей, прошедшие по ней в свое время. И потом проходили. И сейчас, наверное, проходят. Очень старые стихи.

(Читает «Когда чужая боль — почти твоя». Стихотворение можно найти по ссылке. Там же есть и следующее прочитанное сейчас в Риге Венцловой стихотворение: «Теперь прочту стихи покороче, они любовные. Например, “Повтор с вариациями”. Оно сделано чуть-чуть под Бродского»).

А вот еще одно стихотворение — «Наваждение младенца». Это вполне реальный младенец, ему сейчас уже более двадцати лет, по-моему. А, нет еще двадцати — супруга Татьяна знает эту семью. Но стихи, так сказать, не только о младенце. Длинновато...

(Читает «Судьба напоминает лишь судьбу и смерть — лишь смерть», текст здесь: .pdf.)

Еще три стишка — и хватит. Короткий стишок. Называется «Гобелен». Отчасти, тут о «Даме и единороге», который хранится в музее в Париже, я часто заходил туда смотреть — и другие гобелены, не только этот.

(Читает; текст здесь: .pdf.)

Еще одно стихотворение, посвящено Ромасу Катилюсу, этой мой и, кстати, Иосифа Бродского близкий приятель. Он для нас был таким в какой-то мере этическим компасом. Он, возможно, виноват-не виноват, повинен-не повинен, а может, мы должны быть ему благодарны за то, что Бродский эмигрировал. Потому что, когда Бродский вернулся из ссылки, собирались издать его сборник. И если бы сборник был издан, напечатан, вполне возможно, что судьба Иосифа повернулась бы иначе.

Евтушенко сказал Бродскому: «Понимаешь, Ося, к этой книге нужен “локомотив”, как ко всем книгам. Что-нибудь там про Ленина, пятое-десятое...»

Бродский прибегнул к рукоприкладству. С тех пор они с Евтушенко в ссоре были много лет.

Но у Бродского были стихи под названием «Народ», и эти стихи могли быть «локомотивом», и в них не было ничего скверного, они нравились Ахматовой. Но речь шла о том, что я вот, так сказать, частица народа, его языка, народ — это река, в которой мы все плывем и тонем, нас не будет, а он остается, ну и Слава Богу.

Бродский уже хотел дать эти стихи, как «локомотив» и сборник наверняка прошел бы с этим стихотворением. На что Катилюс сказал: «Ты знаешь, нет. Это все равно будет воспринято, как капитуляция. Это отметят и критики, и читатели, как твою капитуляцию. Ты капитулировать не можешь». И Бродский сказал: «Ты прав». И сборник не вышел. Вскоре ему пришлось эмигрировать. Так вот, это — стихи Ромасу Катилюсу, ныне покойному, литовцу, физику, который очень неплохо понимал в литературе, стихах и которого Иосиф очень любил. Всегда к нему ездил на Выборгскую сторону — на трамвае надо было ехать около часа, я тоже ездил, мы там встречались. Это написано в 1995 году, то есть тоже уже, слава Богу, почти тридцать лет.  

(Стихотворение «Я знаю, что оно как будто истекает — то чёрное столетье. Может, не чернее иных столетий — но иное по размаху» здесь: .pdf.)

Надо что-нибудь еще... Сейчас... (Супруга говорит: «Калигулу...» прочитай!») «Калигулу»? Нет, к сожалению, у меня его нет с собой, а так по памяти я не помню. Ну вот я прочту последний стишок, это написано в Коннектикуте, где я жил около сорока лет, жутко сказать. Преподавал там в Нью-Хейвене, в университете не менее тридцати лет, и потом вернулся в Вильнюс, хотя Вильнюс имеет свои проблемы… Кстати, из Риги поехал туда обратно, прямо на саммит НАТО, к которому я не имею отношения. С женой шутим, что возвращаемся туда, куда Путин, может быть, жахнет водородной бомбой, потому что все НАТО в одном месте...

Так все-таки «Калигулу»? Ну ладно, я прочту его потом, найдите в Интернете мне… Но сперва это стихотворение, короткое. Тут дело в том, что я это написал в тот момент, когда потерял всякую надежду, что что-то изменится в Союзе и что я смогу вернуться. И как ни странно, через полгода все стало меняться на глазах и стихи эти тогда потеряли актуальность. Но тем не менее они какой-то свой смысл имеют.

(Стихотворение было опубликовано в «Новом мире» в 2017 году, прочитать можно здесь.)  

Да, и вот «Калигула у ворот». Эти стихи написаны девять лет назад на «покорение» Крыма. Ну, действие происходит как будто в античном или ренессансном мире, но имеется в виду, конечно, наш мир. Это прием общеизвестный, он взят у того же Милоша, отчасти у того же Кавафиса. Дело в том, что я был совершенно уверен, что жизнь моя кончится благополучно. Что наконец я все-таки дожил до ситуации, когда можно спокойно умирать и оставлять детям спокойную Вселенную. Это оказалось неправдой.

Я подшучивал и даже высмеивал пророков, которые говорили: «Вы не знаете России, она себя еще покажет, пятое-десятое».

Это говорил и Витаутас Ландсбергис и многие другие. Я их высмеивал, даже в печати, говорил, что это анахронизм, что все изменилось. Оказалось, что они, к сожалению, правы. Звучит это так...

«Нам после всех невзгод и всех разлук
Казалось — передышка будет вечной.
Друзья в садах стихи читали вслух,
Пируя и беседуя беспечно.

Дух мудрости над школами витал,
Вплывала флейта в белые колонны,
И ярмарками город хлопотал,
И пряности возили галеоны.

Мы радовались спелости плода
И многоцветью мастерских мозаик,
Но мрачные пророки, как всегда,
Осмеянные, — правы оказались.

Металла грохот, сполохи огней,
Чернеет небо и ярится море.
Задуй свечу и дверь закрой. За ней
Опять чума, Калигула и горе».

Может, какие-то у вас вопросы?

— Помню, когда вы были у нас пять лет назад, на мой вопрос о том, был ли Бродский в Риге, вы ответили, что точно не знаете...

— Теперь знаю, что был.

— Да, известный рижский историк Борис Равдин сообщил, что Бродский в шестидесятых гостил у друзей на рижской улице Стабу (тогда Фридриха Энгельса), читал стихи, потом поехал в Литву...

— Да, я лично с Борисом не знаком, но знаю этого человека по его трудам. Бродский был и в Риге, и в Таллине, но, как ни грустно кому-то признать, Литву он любил больше. За Литвой он просматривал Польшу, за Польше просматривал Италию. Ему был ближе католицизм, чем лютеранство.

Правда, всего ближе к нему был кальвинизм с его наукой о предопределении. Знаете, Честертон (он был католик и очень ярый такой католик) однажды сказал, что он перейдет в кальвинизм, когда увидит первого кальвиниста, считающего, что он предопределен к погибели. Но Бродский-то считал, что он предопределен к погибели. И я ему говорил, что вот ты тот самый кальвинист, которого мечтал встретить Честертон. Но добавил: «Особенно не волнуйся, Бог не разбрасывается талантами». Бродский ответил: «Но на месте Бога я себя осудил бы». Милош, кстати, тоже очень уважал кальвинизм и считал, что Литва должна была при Радзивиллах перейти в кальвинизм, тогда бы у нее иначе сложилась культурная судьба. Но, кстати, тогда бы не было вильнюсского барокко, а это действительно жалко, если бы его не было.      

— Когда и где выйдет ваша ближайшая книга?

— На каком языке?

— На любом.

— Ну, если на любом, то ближайшая, наверное, по-французски выйдет. Это мои нечто вроде воспоминаний. По-русски она есть, она вышла на семи или восьми языках и называется «Магнитный север», а на русском называется «Точка притяжения». Это такой разговор, как бы длинное-длинное интервью с момента рождения до наших дней. И я отвечаю на вопросы. Это будет ближайшая книга. И будет, наверное, маленькая книжка стихов, потому что они постепенно набираются.

Я пишу три-четыре стихотворения в год, максимум. Ну, бывает, что и восемь напишу, но это редко. И так за пять лет набирается на маленькую книжечку, которая, в общем, уже на подходе.

Это будет на литовском языке.  

А вот на русском... будет.

Я написал на литовском двухтомную историю Литвы — там я стараюсь разобраться со многими литовскими мифами и, так сказать, вредными стереотипами. Она имела в Литве как-то больший отклик, чем я ожидал, потому что людям, наверное, эти мифы и стереотипы в значительной степени осточертели.

И то, что я в книге с ними расправляюсь, иногда довольно откровенно — это понравилось многим. Не всем, но многим. Вот двухтомник переведен весь на русский, но в русском варианте будет, наверное, все в одном томе. Это для широкого читателя, как говорится. Выйдет, видимо, где-то на Кипре. Но выйдет. И будет доступна для русских читателей и, я надеюсь, что также и в самой России. А уж здесь, в диаспоре, тем более.