— Откуда вы в нашей Опере, «прелестное создание»?
— «Откуда вы взялись»? (Смеется).
— Некогда я вас сразу заметил в Травиате» в главной роли — это было неожиданное и яркое явление...
— Да, но «Травиаты» было еще много всего. Был 2013 год, когда тогда директор Оперы Андрей Жагарс вместе с педагогом Акселом Эверайтом придумали мысль сделать оперную студию, которая функционировала целый год. Да, и фонд Тетеревых был... как сказать... в доле. (Смеется.) Режиссеры приезжали, вокальные педагоги... Как раз я закончила магистратуру в нашей Музыкальной академии. Училась сперва у Аниты Гаранчи, потом она заболела, и я заканчивала магистратуру у Лилии Грейдане. И на этой волне попала в эту программу, был отчетный концерт, и после этого Жагарс мне предложил спеть Дону Анну в его старой постановке «Дон Жуана» Моцарта, это было несколько его последних спектаклей. Тогда он мне сказал слова, которые легли в мое подсознание: «Вы, Юля, конечно, не красавица, но надо немного поработать». (Задорно хохочет.)
— Ну, я бы поспорил... Потому что у вас есть невероятное обаяние — как на сцене, так и в жизни.
— «Но мне почему-то хочется на вас смотреть!» — добавил он. И так потихоньку началось. Потом пела Сюзанну в «Женитьбе Фигаро» Моцарта в постановке Марселло Ломбардеро, Джильду в «Риголетто» Верди спела, но это все в третьих составах. Долгие годы директор меня как бы не замечал, что я тут есть...
А вообще в музыку я пришла как бы случайно, потому что закончила не музыкальную, а обычную школу. И поступила в Латвийский университет на филологический факультет. У меня бабушка была филологом, и она мечтала, что буду продолжать ее линию. Но у меня была тяга к пению, и я брала такие получастные уроки у профессора Луизы Андрушевицы в консерватории, такая вечерняя музыкальная школа. Мы и сейчас созваниваемся, она приходит на все мои спектакли и концерты. Как раз вчера по телефону говорили — у нас очень теплые отношения. И вот потом
мне подружка говорит: «Давай пойдем на вступительные экзамены в Академию, хотя бы посмотрим, что это такое». И я пошла за компанию. А я думала, что закончу университет, чтобы у меня уже была профессия.
Не думала, что у меня получится профессиональная музыкальная карьера, потому что у нас в семье не было музыкантов, и не знала, как и что, и довольно поздно начала. В общем, все что надо — оно приходит по ходу жизни. Если человеку надо, то он это берет. В итоге получилось так, что экзамен я сдала, и меня взяли на первый курс, а подружка не попала. Но я попала к Гаранче, маме нашей знаменитой певицы, и поняла: значит, это судьба. И еще тут я поняла, что, извините, задница горит — надо учить быстро сольфеджио!
— О, Господи! Мне в музыкальной школе преподавали сольфеджио на латышском, а я и по-русски этот предмет не понимал!
— Во-во-во! А тут я без сольфеджио приплыла в Музыкальную академию! Ну, ужас был, ужас. Первые четыре года после каждого урока я выходила и рыдала в коридоре. А мне Анита Гаранча сколько раз говорила: забирай документы, не надо оно тебе, иди учись в университет на филологический, у тебя будет хорошая профессия, не будешь горя знать.
— Ага, и стали бы журналистом... Извините, личное...
— (Смеется). Но вот что точно знала: никогда не буду бухгалтером. У меня это детский страх, фобия, что стану бухгалтером, и это конец всего. Вот как-то назло всем и всему все это вытянула, и потом пошло все лучше и лучше. И у меня такая амбиция, что если я делаю, то буду доказывать, что стану продолжать и делать это хорошо.
— Как вы пришли к Виолетте Валери в «Травиате», магистральной роли мировой оперы?
— Дело в том, что в театре есть определенная политика... Я шла и развивалась, и рано или поздно это все равно бы случилось, но... сменилось руководство. Были какие-то новые прослушивания, формирование нового состава исполнителей.
На самом деле для меня это был пограничный момент: я хотела было уже заканчивать то, что и не начиналось по большому счету. Что-то получается, но как-то в половину ноги. Так что тогда я параллельно начала заниматься педагогикой по вокалу, у меня появилась очень хорошая работа в международной школе. И я подумала: может, уже и не надо мучиться в Опере? Но сменился директор, и сменились некоторые условия. И подошел тот момент, когда мне предложили штатное место в театре.
Перед этим я пела Норину в «Дон Паскуале», и после спектакля ко мне подошел главный дирижер Мартиньш Озолиньш: «Хорошо пела. Ну что, может, и Травиату споешь?» И тут в театре появился и хороший друг тогда директора театра Зигмара Лиепиньша, известный пианист Марис Скуя.
Вот нам очень важно, чтобы в нас кто-нибудь поверил. Чтобы кто-либо пришел и сказал: «Вот ты — можешь». Мартиньш и Марис это сказали. Скуя заставил меня поверить в себя, хотя я уже одной ногой была вне нашего Белого дома. У Мариса огромный опыт с певцами, дирижерами — везде. Он работал в нашей Опере еще в старые времена, потом в 1990-м уехал в Вену, где долгие годы работал концертмейстером Бельведерского конкурса. Он не только заставил меня поверить, но и указал путь развития. Теперь понимаю, что до того момента я пела как будто вполголоса. Но здесь увидела перспективу и поняла, что надо продолжать.
После «Травиаты» было очень значительное для меня концертное исполнение «Луизы Миллер» Верди, дирижировал Моранди. Это было в период пандемии, так что, может, исполнение не было широко услышано, но тогда я поняла, что могу петь большого Верди. Перед этим я спела Абигайль в «Набукко» Верди, снова была Дона Анна в новой постановке «Дон Жуана»...
Смешно, что за эти десять лет в премьерных спектаклях я спела только Каролку в «Енуфе» Яначека и Клоринду в «Золушке» Россини. Я по-прежнему не могу перейти какой-то рубеж, чтобы быть первой. Иногда думаю: может, мне и не надо быть первой, может, это не мое? Возможно, мне необходимо чисто психологическое преодоление.
— Кстати, у вас такой интересный голос в жизни, вы говорите, будто птичка певчая...
— Когда со мной говорят по телефону, некоторые думают, что с моими детьми имеют дело (смеется). У меня две дочки — двенадцать и семь лет. Но могу и гаркнуть! (Смеется).
— Вы по жизни веселая?
— Да. Хотя бывают разные состояния, все мы люди. Могу сказать, что последний месяц для меня был очень сложный — премьера «Адриенны Лекуврер», главная и довольно-таки сложная роль, не только вокально, но и драматически. У меня все время есть какая-то личная связь с теми ролями, которые исполняю. И эти роли меня так увлекают, попадаю в какие-то эмоциональные качели... С одной стороны, это и хорошо, потому что есть отдача...
— А связь с образом Адриенны какая? Там же такие интриги, еще и политические!
— (Задорно смотрит на Оперу). Ну, пока слава Богу, без политики! Но интриги театральные присутствуют, конечно. Но слава Господу, все живы, без отравлений, как в случае с Адриенной. Ее надо не только петь, но и играть, но тут мне помогает, наверное, унаследованный артистический талант от моей мамы. Она эмоциональна, артистична и тоже мечтала о карьере то ли балерины, то ли фигуристки.
Честно могу сказать, что мне нелегко далась эта роль. Потому что мне сам сюжет показался из серии «сопли в сахаре». Запутанный сюжет, который основан на записках, конвертах, их передачах, раздутые большие страсти, как-то так. Ключом к этой роли для меня стал как раз произносимый Адриенной монолог Федры из третьего действия. Возможность сказать что-то и о себе — меня это прямо-таки захватило, появился уже спортивный интерес, стала разбираться, что к чему.
У меня подход к Адриенне — дивский, она — дива. Для меня она очень честная, очень правдивая, это мое собственное ощущение. Хотя в жизни я не дива, я не знаю, как это — ходить, задрав нос, не здороваться с людьми в коридорах, не умею это. Мой спектакль несколько другой, чем тот, в котором поет моя коллега Татьяна Треногина, и это правильно, так и должно быть. Более лиричный, более естественный. Возможно, во мне есть детскость — это тоже нормально.
— Теперь о вашем дебютном диске. Как пришла идея о его создании?
— Она выкристаллизовалась в результате общения с Марисом Скуей, который сопроводил меня в этой записи на фортепиано. Некоторые интересуются, почему Луция Гарута, а не, например, оперные арии? Я думаю, что это было бы банально. Потом, когда-нибудь — да. Не думаю, что я могу пока что в этом смысле предложить что-то эталонное, предоставлю себе еще время разработать некоторые вещи.
Камерная музыка все-таки предоставляет возможность больших интерпретаций, красок, поэтому мне хотелось именно камерную, и именно латышскую камерную музыку, потому что я все-таки себя отношу к латышской культуре, ведь я здесь родилась, здесь училась. И Марис упомянул именно Луцию Гаруту, потому что он был ее учеником по гармонии и композиции. И его мама-журналистка была в теплых отношениях с Луцией, он бывал у нее в гостях. И этот материал для него живой, он знает, как она хотела, чтобы это звучало — как быстро, как медленно, где какая пауза, нюансы.
Мне это показалось невероятно ценным, что мы сохраняем некую аутентичность и привязку к самому автору, которая умерла в 1977-м, и мы не можем ее спросить ее, как бы она хотела. Но есть Марис. И когда мы стали немного «щупать» этот материал, для меня открылся целый новый мир, потому что эта музыка действительно невероятно прекрасная, и, как вы сказали, это действительно космос. И ею заложено много эмоциональных ходов, шифров, она похожа на французский импрессионизм, и при этом есть свойственная латышской культуре некая простота, эта музыка очень понятна. И получился такой глобальный альбом из двадцати песен — они маленькие, короткие, можно выбирать, и они очень разные по краскам и по голосам, потому что здесь есть и теноровые песни, и меццо-сопрановые, я их перевела в сопрано.
Работа получилась глобальной и довольно длительной, это было сопряжено и с тем, что Марис живет в Австрии, и ему надо было прилетать сюда. От начала до выхода прошло полтора года. Перед тем, как мы начали записывать альбом в студии Латвийского радио, мы решили, что надо эту программу опробовать на публике, и в пандемию провели концерт в бельэтажном зале Оперы. Для меня, как для солистки, это было очень важно. И у нас был замечательный звукооператор Густав Эренпрейс, он очень терпеливо и вдумчиво воспринимал все наши попытки.
Единственное место, где этот диск я могу послушать — в машине, больше нигде дисковода нет. И прежде чем включить альбом, у меня наступил момент... Мне было страшно! Время прошло, сейчас я пою по-другому и, может, я бы вообще все иначе сделала. Эта запись — завершение лиричного, «конфетно-букетного» периода в моей певческой деятельности.
— Не секрет, к каким ролям вы сейчас готовитесь?
— Не секрет, просто я не знаю еще, когда и что. В новом сезоне будет «Дон Карлос» Верди, и буду петь Элизабетту. Но помимо этого мне бы хотелось попробовать еще главные роли в «Тоске» Пуччини и в его же «Турандот». У меня есть несколько другое соображение, как это поется.
— Интересно, как поется та же Турандот?
— Считается, что Турандот — это нечто такое огромное, на самом деле благодаря резонации звук не нужно делать огромным здесь, на сцене, потому что огромным он делается там, в зале. Не знаю, это пока что моя теория. Вот я попрактикуюсь летом и посмотрим, может, и спою. Образ Абигайль, кстати, сложнее, чем Турандот. Мы говорили об этом с Юлианной Баварской, которая пела в нашей Опере, она прошла через все эти роли, и наши голоса чем-то схожи. Так что, полагаясь на ее опыт, думаю, что смогла бы это сделать. Попробую. Я легко к этому отношусь, я не считаю, что если что-то не получилось — то все, конец.
— У вас еще и концерты сейчас?
— Да, 16 и 17 июня пою в церкви апостолов Петра и Павла на рижской улице Деглава. Команда во главе с Павлом Переверзевым, которая делает классные концерты. Это было первое место, в котором я пела в сопровождении органа. И Павел великолепный генератор идей, знающий, как сделать музыкально, визуально и так далее. И программы очень разнообразные, теперь не только органные. Сейчас в этих концертах фортепиано, контрабас, ударные. И жанры вышли за пределы академической музыки. У меня была программа бродвейской музыки с певцом Артемом Сафроновым, а сейчас сольный концерт, в котором исполняю песни из голливудских кинофильмов — «Титаник», «Агент 007», «Гэтсби».
— Если бы вы не были певицей, то кем бы стали?
— Да только не в бухгалтерию! У нас в семье была всегда художественная линия, мой дед был художником, мой папа пишет картины, так что рано или поздно и я начну писать картины. (Смеется.) Может, это будет как хобби, а может, как профессия? Может, я бы стала музыкантом. Во всяком случае, обе мои девочки учатся сейчас по классу скрипки, и, кстати, это было их собственное желание. Да, и у меня был шанс служить филологии. И я помню тот день, когда я пришла и заявила, что все-таки буду учиться в Музыкальной академии. Еще была жива бабушка, и она говорила: «Певица? Юля, ты не представляешь, куда ты вляпалась! Ты не знаешь, что это за люди! И кончишь ты тем, что станешь посудомойкой! Ну, хотя бы юриспруденция... Или международные отношения...»
Но... в итоге получилось все-таки неплохо, мне кажется.
