Баррикады глазами подростка: было много русских, и мы понимали, что они — наши

— Сколько тебе было лет в январе 1991 года? Где ты жил и чем занимался?

— Мне было пятнадцать, я жил здесь же, в Межапарке. Мне тогда повезло. В то время я,  подросток, интересовался религией – у нас была группа, где мы собирались, вначале в квартире на улице Аусекля, там были разные интересные люди, интеллектуалы, беседы… Позднее собирались в Англиканской церкви. А в тот вечер, когда произошла знаменитая стрельба у Министерства внутренних дел, я забрел в Новую церковь Св. Гертруды.  Выйдя из церкви, я услышал какой-то ужасный звук, который сначала вроде бы не был похож на стрельбу. Мне захотелось пойти и посмотреть, что там на самом деле происходит. Я шел по улице Бривибас, дошел до [гостиницы] «Латвия» — там [увидел, как у гостиницы «Ридзене»] горел автобус (на самом деле «волга» — Rus.Lsm.lv). Тогда стало ясно, что идет стрельба, были видны трассирующие пули. Я позвонил родителям и сказал: «Слушайте, вы знаете, что происходит?»  Конечно, тогда телевидение, вероятно, еще не было захвачено, и информация об этом уже ушла в эфир.

Еще помню, как был на Домской площади в таком странном виде — в плаще из кожезаменителя. В то время люди одевались довольно хипстерски. Не знаю, сколько раз я был там и почему родители отпускали меня туда, может быть, потому что там была моя сестра, дежурившая в медпункте в Домском соборе. Я очень хорошо помню то время и те переживания.

— В семье с тобой как с подростком в то время кто-нибудь говорил об оккупации Латвии?

— Конечно. До этого мы с мамой участвовали в Балтийском пути, было несколько демонстраций, помнится, крупное мероприятие на эстраде Межапарка, и на Набережную мы все ходили на демонстрации. Атмода началась еще до этого, о ней говорили уже несколько лет. В то время я был в достаточно сознательном возрасте, чтобы фильтровать.

— Что тебе было известно, каковы были твои представления о том, что происходит на баррикадах?

— В моем представлении это все было, как в покере — мы пошли ва-банк. Вопрос о нашей независимости висел на волоске, могли приехать парни на БТРах и попросту все задавить. Но было ощущение, что этого не произойдет, потому что нас слишком много.

Когда я готовился к интервью, оглядываясь назад, вспомнил — в то время на баррикадах было много русских. Это было время, когда

на мгновение исчезло это «мы — латыши, они — русские». Было много русских, и мы понимали, что они — наши.

Что еще мне показалось интересным: это было время лидерства. У нас были сильные лидеры: Костенецкая, Иванс, Рубенис, Штейн, Элерте, Вульфсон… Возможно, помогало то, что это была этакая черно-белая игра: мы за независимость, поэтому мы белые.

Общая цель была настолько прозрачной, что борьба была очень ясной. До этого латыши и русские были порознь, после снова разделились. Мы — латыши, коренная нация, они — русские. Этот вопрос, на данный момент не такой актуальный, но он тлеет где-то на фоне, он все еще не решен. Другими словами, мы все еще ощущаем, что русские нам угрожают, в этом присутствует некая горечь. Но тогда я чувствовал, что мы вместе.

— Директор Талсинского краеведческого музея Улдис Петерсонс в интервью заметил: если смотреть «из сегодня», возникает странное ощущение — тогда на баррикады шли представители самых разных национальностей, а затем часть тех, кто боролся за независимость Латвии, была «выброшена» новым государством.

— Ну да, появился статус негражданина и подобные вещи все еще продолжаются. Они чувствуют себя негражданами, мы, в свою очередь, ощущаем, что они потомки оккупантов, которые за всю жизнь так и не потрудились выучить латышский язык. Это не игра в одни ворота, потому что нежелание великого народа говорить по-латышски раздражает. Может быть, для молодого поколения это менее заметно, но для старшего — очень даже. Мы воспринимаем русский язык как угрозу, но это совершенно обоснованно, нормально. Но это уже другая история.

— В начале интервью ты упомянул несколько воспоминаний о январе 1991 года. Что еще ты помнишь?

— Помню забаррикадированную Ригу, что-то было на улице Дзирнаву, возле [нынешнего] Lattelecom, там были грузовики, конечно, помню Кабинет Министров и Домскую площадь. На Закюсале я не был. Помню интервью с [кинодокументалистом] Юрисом Подниексом, как он бежал из Литвы на простреленных «жигулях», вез видеоматериалы. Там все было трагичнее. Я знал [о события в Вильнюсе], но сам присутствовал только тогда, в Старой Риге, когда была перестрелка.

— Тебе не было страшно?

— Ну… Около гостиницы «Латвия» чувствовалось, что пули летят не в нашу сторону, это было через квартал, ближе к бульвару Райниса. Я не пошел дальше, потому что было ясно, что там происходит что-то очень серьезное. Конечно, я был напуган и пробыл там недолго. Если говорить о баррикадах, о Домской площади, то там страшно не было, там все были довольно расслаблены, в ожидании. В миролюбивом таком ожидании — что будет. Там были журналисты, радио... Очень успокаивало то, что происходящее освещается и за рубежом: [на месте] были представители, кажется, CNN. Может, это тоже сработало — они не сдались.

— А ты помнишь, как закончились баррикады и что продолжалось в августе?

— Баррикады, кажется, были меньше месяца. Я не знаю, каковы были приказы, но в какой-то момент стало ясно, что дальнейшей эскалации не будет, что момент прошел, что они не среагировали в тот момент, а теперь слишком поздно. Тогда ребята просто вернулись на базы и поджали хвосты. Через полгода август… В Москве произошел переворот, военные взяли [балтийский вопрос] в свои руки с мыслью, что они решат его, как полагается, силой. Когда [глава МВД СССР Борис] Пуго застрелился, стало ясно, что вечеринка окончена. Ну, конечно, [последний первый секретарь ЦК Компартии Латвии Альфред] Рубикс, он и есть Рубикс, и останется Рубиксом, но темные времена закончились вместе с августом.

— Какие у тебя подростковые воспоминания об августе?

— Пожалуй, из новостей. Январь был победой, а август был такой вспышкой, последним рыком черных сил. Не помню, чтобы в Латвии были серьезные столкновения. Я думаю, что это был короткий момент, когда старая московская клика пыталась силой вернуть СССР в прежнюю колею, но им это не удалось. А потом появился [Борис] Ельцин. И такое единство, единство стран Балтии, невыразимо крепкое.

И если я сравню, например, текущую ситуацию Rail Baltica c Балтийским путем — какими мы были тогда и как мы, как страны, с общей целью поступаем сейчас... Эта Rail Baltica нужна всем странам Балтии, это в том числе и символичный проект: наконец мы сделаем колею, как в Европе, чтобы подсоединиться. И вместо того, чтобы это многомиллиардное мероприятие двигать вперед, мы просто сотрясаем воздух друг перед другом.Это так бесит! Если проект провалится, это отбросит нас обратно в советское пространство — поехали, ребята, со своими старыми поездами в Москву и Санкт-Петербург.

— События января и августа что-то изменили в твоей жизни, если да, то что? Ты почувствовал изменения?

— Мы вернули себе независимость, получили то, что хотели. Тут сразу появилось следующее желание — привести качество своей жизни к западным стандартам.

Начались игры молодых бизнесменов, «деловая этика», мрачные дела 90-х, Румбула [с авторынком], шашлык…

Эпоха, когда люди пытались как можно быстрее заработать большие деньги, оперировать сумасшедшими процентами, которые предлагал Banka Baltija. Что-то нереальное и гипертрофированное — пытаться в короткие сроки прийти к западному образу жизни, забывая о подготовительных работах.

Подготовительные работы мы сейчас потихоньку продолжаем — улучшение законодательства, вопросы образования и так далее. На самом деле сделано очень много, но, с другой стороны, как нация, как народ, мы выросли не настолько, как хотелось бы. Прошло много времени в ковыряниях в коррупционных делах, и они все еще происходят. Наверное, у каждой страны было что-то такое, потому что на самом деле тридцать лет — не такой уж долгий срок. В моей жизни ничего не изменилось: в 1994 году я окончил школу, начал работать, прошло три года после баррикад, началась большая жизнь. Я счастлив, что мне выпало все это пережить — то ощущение реальности, какими были советские времена, Атмода и то, что происходит сейчас. У меня была очень хорошая возможность испытать все это. Для детей следующего поколения все это прошло мимо.

— Но детей всему этому научат в школе…

— Конечно, они выучат факты, но на уровне ощущений — то, что ты находишься внутри этого, в этот самый момент… Я вообще поражаюсь, как родители со всем справлялись в то время. Ладно, у нас хозяйство в деревне, сами сажали картошку и так далее. Но в начале 90-х, мне кажется, на бытовом уровне было очень трудно. Я как-то этого не чувствовал: потребностей было намного меньше, все было красиво и круто, но не знаю, у всех ли. Была еще денежная реформа: в какой-то момент были латвийские рубли, «репшики», а потом их обменяли на латы по курсу 200:1. Тогда для многих это было довольно сурово.  

— Кажется, смена режима и переход от плановой экономики многим сломали жизнь. Например, работникам фабрик и инженерам, получившим образование и воспитанным непосредственно в советской системе. Твои родители тоже сменили род деятельности?

— Мои родители к вопросам выживания всегда подходили изобретательно. В советское время в какой-то момент в квартире выращивали тюльпаны, в другие годы подрабатывали, выпекая рождественское печенье — мы все это делали, на заработанное купили «жигули». Делали украшения из янтаря, выращивали тыквы… Были возможности. Я предполагаю, что тем, кто работал на заводе и не имел альтернативы, было намного труднее. Не знаю, просто предполагаю, что это было жёстко.

— Как ты сегодня оцениваешь значение баррикад и то, где мы находимся сейчас?

— Это однозначно был поворотный момент. Это момент, когда мы вновь обретаем свободу, символически находясь там все вместе. Те, кто там был, никогда этого не забудут. Где мы сейчас находимся… Мне немного грустно по поводу многих вещей, но я не думаю, что нужно уделять этому время. Мы действительно живем в классной стране, мне нравится. Мне бы хотелось, чтобы мы поскорее отошли от старого мышления, от старых кадров, от старой  политики.

Меня все еще беспокоит, что

на каждых выборах есть какие-то противные сюрпризы, что популизм процветает, что у нас гобземообразные и кайминьшеобразные кадры, за которых люди цепляются,

несмотря на весь опыт.

Думаю, понимание того, что такое истинные ценности, должно быть более выраженным.

Сейчас велик процент людей, которые… глупы, прошу прощения за выражение. И их число не уменьшается.

Боюсь, что и со временем оно не начнет снижаться. На выборах я вижу мелкие группировки, которые не способны скатать снежный ком побольше, не способны объединяться.

О стране в целом — считаю, что все хорошо. Может, мне повезло с карьерой.

Есть нерешенные вопросы, один из которых — обеспечение пенсионеров: они не круто жили тогда, и сейчас живут плохо, с очень маленькими пенсиями. Или, например, образование: если бы мы инвестировали в него раньше, отдача тоже была бы раньше и больше.

Я не упомянул Европейский Союз — мне кажется, это огромное дело: нам доступны фонды, есть возможность вкладывать эти [европейские] средства. Кризисы наносят удары, но несмотря на это у нас есть инфраструктура, дороги и мосты. Это большое дело, если бы не было этого всего, было бы тухло. Но когда-нибудь все это [еврофонды] закончится, и тогда нам придется плыть самим. И к этому нужно готовиться.

— Я правильно понимаю — ты думаешь, что мы сейчас недостаточно дальновидны?

— Да. С теми же выборами: мы снова и снова наступаем на одни и те же грабли, нет никаких признаков того, что что-то изменится. Когда-то люди велись на партию Зиедониса Чеверса, теперь у нас более современный популизм. Нет четкого видения. Хотелось бы, чтобы прагматизма было больше, а народ — критичнее.