Захар Прилепин. «Обитель»
Сразу признаюсь: об авторе я знала гораздо больше, чем о его книгах. Бесконечные перепалки в публичном пространстве, зычные высказывания, шальные поступки. Вполне ФБ-celebrity. Почти ЖЗЛ-biography. Рукопожатность-нерукопожатность. Мне казалось, что все это скачет впереди самого всадника, но, правда, и псевдоним не Гайдар, а Захар Прилепин.
«Обитель» взяла и расставила все по местам. Сильнейший рассказчик — Прилепин — вот он, а все остальное (национал-большевизм, «крымнаш», переезд в ДНР) где-то за кадром. Может, не для него, но для меня — в случае этой книги — точно.
Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Конец тридцатых годов ХХ века. Микро- (хотя, конечно, макро-) мир (а если и театр, то Соловецкий) абсурда, боли, несправедливости. Под руководством Федора Эйхманиса. Его прототипом стал первый комендант СЛОНа, латыш Федор (Teodors) Эйхманс.
Ситуация расчеловечивания как единственные предлагаемые обстоятельства, в которых как-то нужно существовать, ибо выхода нет и весь вопрос — как.
Главный герой — заключенный Артем — герой лишь с точки зрения литературоведческой. Никакой он не герой. С ним не происходит даже того, что требуется примитивным правилом драматургического построения — он не меняется на протяжении всего повествования. Он не меняется.
Здесь это крайне важная неизменность. Он жадно ест (если ест), люто дерется (когда дерется), отчаянно защищается (потому что надо). Он нехотя и случайно любит, нехотя и случайно ненавидит. Он предает и заступается. Прежде всего себя и за себя. А за кого еще? Иногда, не специально, а так получается, за студента Митю Щипачева (но об этом ниже). Он был таким человеком до и был таким человеком во время лагеря. Исключительная неметаморфоза.
Язык «Обители» как сырое мясо в лавке нечистоплотного мясника: где-то висит устрашающими тушами, где-то аккуратно нарублено, где-то уже перемолото (порой вместе с костями), а несколько кусков в грязном углу начинают портиться. Физиологически ощущаемый текст. Вызываемая им жуть вопит о недопустимости повторения сюжета.
Дмитрий Лихачев. «Мысли о жизни. Воспоминания»
Юный Митя Щипачев — студент из «Обители» — фактически «списан» с академика Дмитрия Лихачева. Захар Прилепин и не скрывает этого: воспоминания Лихачева о заключении на Соловках стали основой истории одного из героев прилепинского романа. Только у того — роман, а у Лихачева — мемуары.
Описание родословной, записки о дореволюционном — столичном и дачном — быте состоятельной петербуржской семьи. Прекрасное домашнее воспитание, но уже фрагментарное образование во время больших перемен. Революция, помноженная на Серебряный век. Пылкое участие в студенческих кружках. Арест. Соловки. Начало испытаний. Советская жизнь после лагеря. Блокадный Ленинград вместе с пожилыми родителями, молодой женой и четырехлетними дочками-близнецами.
Страницы коротких, четких предложений. Как только в них умещается столько лишений и столько… смирения!
Параллельно — размышления о со-существовании с системой: будучи рядом с ней, наряду с ней, одновременно с ней, даже для нее, но в силу неизменности некоторых основных внутренних установок — по возможности вне ее.
Читается удивительно легко. Тяжело потом. Когда вспоминаешь листки блокадного дневника, написанные Лихачевым в четыре руки с женой Зиной и обращенные к дочкам. И биографии встречавшихся Лихачеву на пути людей — блестящих, одаренных, в большинстве своем — расстрелянных или погибших от голода.
Софья Чуйкина. «Дворянская память: «бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920-30-ые годы)»
Поразительно своевременное чтение оказалось. Исследователь дворянской памяти Софья Чуйкина издала эту небольшую книжку еще в 2006 году. Спокойно, отстраненно, не щеголяя без надобности узко научными терминами, автор, возможно, сама того не подозревая, вдруг дала мне ответы не только на вопросы, связанные с самоидентификацией дворян — «бывших людей» — в постреволюционной России, но и помогла найти примерные слова для примерного описания происходящего с разного рода другими «бывшими» — здесь и сейчас. Слова, которых мне не хватало сегодня в современной — постсоветской — Латвии.
Ссылаясь на французского социолога Ги Бажуа (G. Bajoit),
Чуйкина напоминает, что при смене режимов у наиболее уязвимых слоев общества возникает несколько вариантов кооперации с новой властью — уход, протест, лояльность и… апатия.
Разумеется, в центре ее социологического интереса бывшие дворяне, российская аристократия, еще недавно правившая элита, которая была вынуждена по-новому выстраивать свои жизненные стратегии и биографические траектории.
Однако описываемые исследователем реконверсионные практики (грубо говоря, способы приспособления к кардинально другим реалиям) так громко откликаются, что в ушах постоянный звон. «Бывшие люди», «старая интеллигенция», «новая интеллигенция», потеря или стремление сохранить контроль над образованием своих детей, безошибочная способность определять «своих» даже при замалчивании происхождения — это все в очень важной книжке Софьи Чуйкиной: выстраивание новой биографии семьи так, чтобы не потерять (или не замолчать) корней и остаться людьми. Хоть и «бывшими», но настоящими. Что бы это ни значило.
