Чего слушатель может ждать от такой программы? Тепла и света, естественно.
Нам же Грузия мила не просто так, а в качестве витаминной добавки к суровостям климата и человеческих отношений.
Даже прочитав про трудную судьбу «Моей бабушки» (лента пролежала на полке больше 40 лет, ее автор три года провел в заключении) и про то, что бабушки никакой в кадре не будет, а будет обличение советской бюрократической машины, — даже после всего этого настраиваешься на приятное времяпровождение.
Как бы не так. Сначала Гия Александрович берет тебя в ежовые рукавицы, диктуя настроения от печального до мрачного (светлая, прозрачная, детская, вопросительная тема у клавесина буквально раздавливается оркестровым тутти — и так происходит несколько раз подряд; только наберешь воздуха, услышав красивую, ясно гармонизованную мелодию, как она исчезает под натиском диссонсов).
Музыка воздействует почти физически, ее эмоциональный ряд не подразумевает никаких «посторонних» трактовок.
Быть может, в этом милосердие композитора: сочинив реквием без слов, он дает понять слушателю, что речь здесь идет о конкретной трагедии — трагедии автора, его семьи, его страны... Она очень кинематографична, Пятая симфония. Но, может, вернее было бы сравнить ее с выставкой черно-белых фотографий — обличительных, документальных и совершенно не уместных в домашнем альбоме.
После антракта — «Моя бабушка» на экране и ЛНСО в качестве тапера, с двумя сюитами для эстрадного оркестра Шостаковича и его же Девятой симфонией. (Пятая Канчели одночастна и идет чуть больше 20 минут, у Шостаковича же частей 5, но все они укладываются в полчаса. «Вздохом облегчения после мрачного лихолетья с надеждой на будущее» назвал этот опус Дмитрий Дмитриевич. Надежды не спешили оправдаться. Девятая была под запретом с 1948 по 1955 годы.) Прелесть что за музыка, отдохновение души, и Национальный под управлением Мартиньша Озолиньша был хорош, красочен, стилен; слушать бы и слушать.
Только вот зрительный ряд перетянул одеяло на себя. И не удивительно. «Моя бабушка», снятая аккурат между «Броненосцем «Потемкиным» Эйзенштейна и полуигровым-полукукольным «Новым Гулливером» Птушко, в тот же год, когда Мейерхольд выпустил «Клопа» Маяковского (с музыкой, конечно же, Шостаковича), аккумулировала в себе все, что только можно. Эйзенштейновский монтаж аттракционов. Мейерхольдовское условное театральное пространство и мейерхольдовскую же эксцентрику актерской игры. Плакатность Маяковского. Рисованную мультипликацию и мультипликацию объемную.
Чего в этой картине нет, так это внятной человеческой истории. Вообще живых людей:
те, кого мы видим на экране, словно со страниц «Крокодила» сошли. А что может быть муторней коротенького фельетона, который вам пересказывают 65 (!) минут?!
Хочется грузинского — надо пойти в грузинский ресторан и скушать там грузинский шашлык, строго сказал великий художник Алекси-Месхишвили на мое нытьё о том, что от «Ханумы» хочется грузинского. «Так будет честнее», — добавил он. Но когда и кто прислушивался к чужим советам?