За Бранденбургскими воротами — невысокая башенка из зеленого пластика: поднимешься по винтовой лестнице на смотровую площадку, а там — маленькие военные фотографии по кругу. Большая фотография тоже есть. Внизу, на стенде. Раненые и бездомные лежат у Бранденбургских ворот. Город в руинах. Но уже, кажется, покой. Относительный. 1945 год.
Кажется, весь Берлин в этих знаках: «1945».
Меня раздирают противоречивые чувства.
Потому что вечером в Deutsche Oper Berlin — огромном здании, очень напоминающем театр «Дайлес» — дебютирует Латвийская Национальная опера. Событие историческое.
Кабы не наше председательство в ЕС, разве было бы это под силу: ради одного представления привезти и увезти оркестр, хор (даже два хора: еще и детский, Школы Домского собора), солистов, декорации, наконец?
Если это и гастроли, то немного условные, ибо коммерческая составляющая отсутствует напрочь. Зритель, он же куда ходит? На знакомое название. На суперзвезду, улыбающуюся с афиши.
А Латвийская Национальная опера привезла «Валентину». Попробуем вообразить анонс на новостном или туристическом портале. «Спектакль о молодой женщине, потерявшей во время Второй мировой войны всех своих близких, о Латвии времен советской и немецкой оккупации, о Холокосте». Еще непременно надо добавить, что у героини оперы есть реальный прототип, выдающийся историк театра и кино Валентина Фреймане, ныне проживающая в Берлине. (Она поправляет меня: «Ах, я же до последнего момента жила на два города. В Берлине у меня маленькая квартирка... Но сломала ногу и бедро... Теперь не поездишь...». И мы говорим сколько-то еще. Точнее, говорит она. А я впитываю в себя эти минуты, эти слова, этот неожиданный подарок — знакомство с ней.)
Добавить, что композитор Артур Маскатс — бывший ученик Валентины и internationally acclaimed автор. Что режиссер Виестур Кайришc уже настолько internationally acclaimed, что в последние годы ставит в Германии больше, чем дома, а исполнительница титульной роли, internationally acclaimed примадонна Инга Кална, давным-давном переехала из Риги в Гамбург (internationally acclaimed — «пользующийся международным спросом» — Rus.lsm.lv).
Это до такой степени вписывается в евросоюзовские идеи общего пространства, в наше евросоюзовское председательство, в международные культурные связи, в «1945», вообще во все ныне существующие тренды; это до того кстати, и так приличествует моменту, что хоть караул кричи.
Никто ведь не возьмет на себя смелость написать в анонсе: вы будете плакать на этом спектакле и уйдете с него с разбитым сердцем, но пусть оно утешится — в зале вместе с вами будет сама Валентина, настоящая, 93-летняя, да, и в коляске, зато как ясны ее глаза.
Переж началом — ничего вызывающе-торжественного. Небольшой, красивый, оживленный прием. Министры иностранных дел Латвии и Германии — господа Ринкевич и Штайнмайер, дипкорпус, депутаты Бундестага, руководство обоих оперных домов, создатели спектакля (они уйдут первыми, хотя все готово, все вчера отрепетировано, и даже в костюмах). Все ждут Валентину, Артур Маскатс — особенно. «Как настроение?» — «Ужасное». А по виду и не скажешь. «Чем больше волнуюсь, тем больше улыбаюсь». Улыбается.
Валентина.
Похожа на Хелену Бонэм Картер, которую загримировали королевой—матерью, но ничего не смогли поделать с глазами — черными, живыми, молодыми.
Она слушала прямую трансляцию премьеры из Риги: «Стоило дожить до 93 лет, чтобы испытать такое». Артур привез ей диск с записью. Она считает, что это было очень верное решение — отойти в либретто от буквального следования ее биографии, создать художественный образ, а не документальный.
Довольно и того, что ее мемуары «Прощай, Атлантида!» документальны. Переведены теперь уже и на немецкий, прочитаны и оплаканы...
Фойе Deutsche Oper Berlin гасит шаги. Оно так велико, что и не поймешь, намечается аншлаг или нет. В том здании, что возвели для Deutsches Opernhaus в 1911 году, было 2 300 кресел. В 1935-м, после перестройки, их осталось 2 038. Столько же и теперь — хотя в 61-м театр в очередной раз поменял внешний облик.
Лаконичный прямоугольник фасада и незатейливость внутреннего убранства кого угодно заставили бы думать, что в былые времена здесь располагалась главная музыкальная труппа ГДР. Все наоборот: мы на западной стороне.
Но, боги, какая же акустика в зале. Нам и не снилось.
Полный партер, полный первый балкон.
Речи обоих министров и нашего посла в Германии Элиты Кузмы перед спектаклем не привожу, они опубликованы в официальных источниках. Запомнилось неожиданное: «Музыка в Латвии всегда имеет политическое измерение. В Латвии даже революция была песенной», — надеюсь, господин Штайнмайер простит мне вольный перевод.
А потом в яме появился оркестр, на авансцене — серьезные мальчишки из Школы Домского собора, дирижер Модестас Питренас занял свое место за пультом, и политика на этот день закончилась.
Ну, почти.
Недавно знаменитый режиссер Дмитрий Крымов рассказал мне удивительную историю — как он со своими актерами и художниками показывал где—то в Южной Америке «Опус № 7», о Холокосте в первой части и о Шостаковиче — во второй, и замечательно принимали, смотрели, слушали, не дышали, были потрясены. А потом выяснилось, почти случайно, что про Шостаковича никто в зале понятия не имел (это трудно себе представить, все-таки в театр люди пришли, но было именно так), да и о Холокосте, в общем, тоже.
Это какое же счастье для мастера — узнать, что твоя работа самодостаточна и воздействует на зрителя напрямую, вне контекста.
С «Валентиной» ничего подобного произойти не может. В Латвии и Германии точно не может. К сожалению. Мир, как оказалось, штука хрупче некуда, и Маскатс напоминает об этом каждой нотой. Тут еще и Кайришс постарался. Рижская премьера вызывала некоторые вопросы к постановке — не то что бы много, но все же. К моменту берлинских гастролей они были решены. Переходы между сценами в певом действии смягчились, метафоры, напротив, обрели почти графичную внятность. Сокращения, укрупнения, максимальный отказ от того, что могло показаться пикантным, отвлечь, — все это пошло на пользу спектаклю.
Теперь он выглядел эпохальным (а как иначе, если персонажей много, но половина из них появляется перед публикой лишь однажды; это череда камео, это парад солистов — но и обобщенная портретная галерея Латвии 30-40 годов XX века) и одновременно лирическим. Его сюжетные линии были прозрачны как стекло. Или как зеркало, потому что рядом с главной героиней были девчушки в платьях такого же фасона, девушки, женщины в таких же платьях, и еще одна Валентина — безмолвная, статная, седая.
А когда на одинаковых платьях появились одинаковые желтые звезды, и на черных костюмах мальчиков, и на черных фраках мужчин, когда этот бесконечный хоровод тихо заполнил всю сцену и так же тихо исчез, будто его и не было, а Валентина осталась, — Deutsche Oper замерла.
«Валентина», как в Риге на премьере, трогала до слез.
И просто фантастически звучала.
Это совершенно особенное чувство — гордиться за своих, за всех и каждого на сцене, от детишек до великолепной Калны.
Овации закончились, занавес закрыли, Валентина Фреймане, речей ни до, ни после не произносившая (но в них, конечно же, упомянутая), на поклон не выходившая, отправилась к артистам.
Политическое и трендовое меркнет перед человеческим и художественным, вот что я вам скажу.