ФАКТЫ
Trīs māsas. Refleksija
(«Три сестры. Рефлексия»)
Постановка Владислава Наставшева, сценография Владислава Наставшева и Артура Арниса, костюмы Руты Куплы. Ольга — Мария Берзиня, Маша — Дайга Кажоциня, Ирина — Мадара Ботмане.
Режиссер Владислав Наставшев всегда ставил перед собой трудновыполнимые задачи. Всегда искал край, к которому мог бы подойти и заглянуть в бездну, в невыполнимое. Думается, на сей раз он решил приблизиться к границе, за которой текст становится театром. И поставил спектакль, максимально приближенный к читке пьесы. Будем считать, что именно этой задумки зритель не оценил и пронес рубль мимо «Трех сестер. Рефлексии».
Рискнем предположить, что, ставя «Трех сестер» в Латвийском Национальном театре, режиссер вряд ли имел в виду русского зрителя, знающего пьесу вдоль и поперек. Он именно что знакомил с Чеховым, ведь писатель — это действительно текст, а не позднейшие наслоения на слова и буквы. Спектакль назывался «Три сестры. Рефлексия»: слово, помещенное внутрь кавычек, как бонус, означает «размышление по поводу собственных чувств, осмысление происходившего». И «обращение назад» — за школьную парту, когда Чехов казался скучным.
Постановщик решил не оголять смыслы, не выворачивать их наизнанку — подал текст, ни на что не отвлекаясь, и под Антоном Павловичем заскрипели зрительские кресла.
Режиссер не стал подстраховывать писателя — сделал спектакль, практически лишив его собственных подпорок, и оставил нас с Чеховым наедине.
Актеры, как школьники, то и дело сидели на стульях и вели диалоги, глядя в зал. Действия не иллюстрировались действиями, гость хотел пить, но чаю ему не подавали.
Чехов представил нам людей бездействия — Наставшев представил людей без действия.
Оставил слова — красивые, возвышенные, не имеющие к жизни особого отношения.
Право на ТАКОЕ прочтение классика нужно было заслужить. Владислав Наставшев это сделал давно, и пусть тот, кто готов назвать его «Рефлексию» неинтересной, вспомнит: все, что поставил этот режиссер до и после, неинтересным не было. Смоделировать тоску было задачей постановщика. И он сделал все, чтобы в зал действительно пахнуло изначальной, исконной чеховской скукой — неотвязной, присущей всему. Что позволило зрителю даже не попасть в авторский текст — погрузиться в авторское мироощущение без каких бы то ни было препятствий.
Режиссер предъявил нам оголенную, насколько это возможно в условиях профессионального театра, драму. В костюмах, декорациях и реквизите практически отсутствовал намек на быт. Зато присутствовали символы — полета, мечты, красоты. Пюпитры. Свечи. Парашют, который в первом действии звал в небо, а во втором приземлялся — накрывал героев, как паутиной, и они путались в собственных движениях, не понимали ни ситуаций, ни себя в них. Когда пришлось жертвовать вещи погорельцам, парашют пригодился — его рвали на куски и раздавали: был символом, стал предметом, и его не жаль.
И еще о вещах, никому не обязанных иллюстрировать время и его рутину. Когда Андрею полагалось выкатить на сцену детскую коляску, в руках у него оказывался узенький стульчик на колесах, вполне «взрослый» на вид. Молодой отец втискивался в стульчик, засыпал, и его увозили: Андрей — большое дитя.
Чехов предоставил актерам материал, позволяющий укрупнить роль, усложнить, предъявить себя, и нужно было видеть, кто как этим шансом воспользовался. Кто-то предпочел двигаться в привычном для себя русле. Кто-то, подобно Гирту Яковлеву, расцвел благодаря классику и стал прекрасен — почва-то благодатная! Кто-то, подобно Дайге Кажоцине, возвел вокруг себя невидимый кокон и в одиночку действовал по законам психологического театра.
Чехов — он разный, сыграть и поставить его можно в любом ключе. Спектакль в Национальном театре был еще и об этом.
В последнем акте три сестры перемещались на авансцену, к нам поближе, говорили о том, что вот, мол, когда-нибудь люди узнают, зачем были страдания героев пьесы, — сидели и смотрели нам в глаза. Режиссер вклинил в нашу жизнь сестер, одетых примерно как мы с вами, и позволил им задавать свои вопросы так, чтобы к ответу готовился зритель. Свое финальное «Если бы знать!» Ольга произносила, не завершив интонационно, словно обрывала на полуслове. Давала понять, что продолжение следует. И оно следовало — мы принимали эстафету. Поскольку понимали, что, по сути, это мы, чеховские персонажи в костюмах из XXI века, минуту назад обращались к потомкам: во имя чего страдаем и живем?
В школьные годы Чехов навевал на нас тоску. После мы узнали, что неинтересного в нем нет ничего. Спектакль словно бы повторил за нами путь постижения классика: скучный — не скучный, а готовый вынести любую интерпретацию. Скука становилась канвой, по которой мы вышивали уже своего Чехова. С актерами и режиссером, все вместе.
