ФАКТЫ
Спектакль Нового Рижского театра «Боженька во хмелю» поставил Алвис Херманис, он же выступил в роли сценографа. В роли художника по костюмам (по костюму: он всего один) предстала Гуна Зариня, она же сыграла и единственную в спектакле роль — поэта Айвара Нейбартса. Музыка Ингуса Баушкениекса, звук Гатиса Булиса, свет Лауриса Йохансонса.
Автором не-пьесы объявлен сам Айвар Нейбартс: ничего, кроме его текстов, здесь действительно не звучит. А вот с какой жизнью такая поэзия могла рифмоваться — с этим разбирался постановщик и сценограф Алвис Херманис. И актриса Гуна Зариня, сыгравшая героя и сочинившая для него беленький костюм к беленькой бороде. Что и позволило назвать героя именно Боженькой.
Происходящему придается народный колорит: поэт хлебнул самогоночки, полечился яновыми травками, надел на голову янов венок, от которого внутри контекста рукой подать до венка лаврового, символа вечной жизни.
Получился родной и близкий Боженька — национальный, свой.
ФАКТЫ
Поэт Айвар Нейбартс родился в Лиепае в 1939 году, в Латвийском университете был однокурсником Мариса Чаклайса, писал для «длинных людей» (взрослых) и для «коротких» (детей), был членом Клуба защиты окружающей среды, выступал против строительства нефтетерминала в Бутинге, снимался в фильме Уны Целмини, умер в Риге в 2001 году.
Жизнь Нейбартса проросла к нам стихами. И если звучание обычного поэтического вечера можно вытянуть в пафосную интонационную прямую, то в спектакле это пульсирующая настроениями судьба. Актриса представляет не итог, а процесс творчества. И строки звучат на сцене по-разному — в зависимости от импульса, от которого они произошли.
Актриса показывает, как выглядит человек в момент озарения: он ошарашен, но счастлив. Герой бросается из одной ситуации в другую — что-то пишет, что-то выдает в готовом варианте. Мы видим, как управляет человеком вдохновение. Как меняется даже скорость его ходьбы: нет, это не герой в юности, играть которого при седой бороде было бы проблематично. Это все тот же «сениор», просто счастливый.
Она показывает старческий прищур, старческое пожевывание губами.
Возможно, когда-то поэт сам играл в старчество и бородачество. Выглядел, скажем так, взрослее своих лет (погиб в 62 года: разве это возраст?) и, казалось, всю жизнь ходил с бородой Деда Мороза. Но она у него «росла ритмически — когда наружу, когда внутрь» и в юности, наверное, все же внутрь. А сам он был из тех, кто не взрослеет, кто не стесняется быть собой.
Если в поэзию человека то и дело встревали лексические неожиданности, значит, и в жизни он был мастером преподносить сюрпризы. Актриса берет солнечные очки, что-то делает с накладной сединой, оборачивается в зал, и зритель видит мохнолицего гнома. Для удачи порой бывает достаточно изменить окончание слова. Или подложить длинную бороду под очки.
Мы живем в добрые времена, если выбираем в легендарные личности чудаков.
ЦИТАТА
«Что это за звуки такие, которые мы сегодня называем латышским языком? Что вообще происходит в то время, когда рождаются слова и появляется язык? Нейбартс (или Нюрбулис) с латышским языком обходился столь необычным образом, что вы читаете его строки и у вас рождается иллюзия, будто вы стали свидетелем того, как создавался латышский язык».
Алвис Херманис
А вот играть их — задача деликатная: нужно сохранить уважение к человеку, которого уже нет в живых. Гуна Зариня не уходит со сцены все час сорок минут без перерыва на антракт, но показывает отнюдь не только то, как лихо может сыграть немолодого мужчину. Спектакль производит Нейбартса в гении, с чем зритель безоговорочно соглашается. Но без помощи гениальной актрисы добиться такого эффекта вряд ли удалось бы даже гениальному режиссеру (и сценографу).
Сцена разделена на три части. Справа, то есть дома, поэт сочиняет. Одна мысль опережает другую — ломается карандаш, в ход идет печатная машинка, герой ее перетаскивает, ставит боком, и лицо озаряет идея: машинка с клавишами, поставленная на попа, похожа на аккордеон! Он играет с вещами — его вдохновляет все. И уж тем более расставленные по дому бутыли с жидкостями разных степеней замутненности. Этот человек пил, но легенда должна идти дальше реальности. Он внимательно отхлебывает из одной бутылки, из другой, взбалтывает и смешивает — сочиняет напиток, и из колбы выпархивают мыльные пузыри.
В другой трети сцены все забито катушечными магнитофонами. Нейбартс слушал и слышал слово — актриса читает его стихи так, что ты понимаешь, почему автору так хотелось их спеть. Он смаковал не смысл — звучание удачных строк, а смысл приходил в чудаковатую голову как будто сам собой. Вот он перебирает слова — ищет рифму, а натыкается на ассоциацию.
Место, где герой живет, место, где работает, а между ними — светящееся поле, в которое он ступает осторожно и каждый раз радуется, что при этом включается свет. Сюда герой входит, когда понял, что написал что-то действительно стоящее. Это место для удач: стоя здесь, он достает из карманов блокнотики и читает готовые стихи, потому что доволен ими. Обозначим эту территорию как территорию творческого счастья — что-то вроде промежутка между бесконечностью и бесконечностью, который и есть человеческая жизнь.
Поэт утверждал, что не умеет ходить по прямой. Его кидало с левого берега на правый, но в итоге вынесло в чистый и ясный центр сценического пространства.
Авторы спектакля постановили: творчество обеспечило герою место в раю.
Там и обрел он свое облако, от которого когда-то тянулся откусить кусочек.
