На сцене Оперы — в гордом одиночестве рояль, свет в зале гаснет, но... остается с минимальным освещением. С обеих сторон театра — на сцене и в зале — полумрак, вовсе не гнетущий, а погружающий в таинство. Под аплодисменты публики выходит Григорий Соколов — пианист «в теле», но с прямой осанкой, сдержанно кланяется и... начинает получасовое исполнение пятнадцати вариаций и фуги ми-бемоль Людвига ван Бетховена.
Удивительное сочетание благородства, аристократизма и чувства, при этом абсолютная ясность и точность фразировки, и акцентирование мысли... композитора. Именно поэтому и полумрак, в котором на сцене только угадывается силуэт пианиста.
Даже не глубоким знатокам музыки наверняка известно, что так работал гениальный пианист всех времен и народов Святослав Рихтер. Во время легендарных «Декабрьских вечеров» в Московском музее изобразительных искусств имени Пушкина он вообще погружал зал полностью в темноту, оставался только фонарик у нот. И тем самым достигался очень важный момент — не отвлекаясь на личность пианиста, на визуальное наблюдение его рук и пальцев (это же интересно, следить за техникой!), слушатель погружался именно в тему композитора, в то, о чем он думал в процессе написания данного произведения, что переживал.
Один только нюанс — Святослав Теофилович во время «Декабрьских вечеров» играл по нотам (как мне сказал в антракте наш выдающийся композитор Артур Маскатс, слышавший Рихтера вживую трижды — классик просто уже не полагался на свою память) , а вот Григорий Соколов, как я понял (сидел в партере справа от рояля), играл без нот. Во всяком случае, переворачивания нот и помощницы не наблюдалось — на сцене только фортепиано, исполнитель и музыка автора!
Да, и очень важный момент: совершенно, извините за современный неклассический жаргон, все это без выпендрежа. По-настоящему! И Бетховен, и последовавшие затем три интермеццо Иоганнеса Брамса — именно так, сдержанно, благородно, аристократично и с чувством (еще раз повторю это). Наверное, в том «виновата» ленинградская школа пианизма. Как известно, родившийся в Ленинграде Григорий Липманович начал обучение музыке в возрасте пяти лет, а в семь был принят в специальную музыкальную школу при Ленинградской консерватории по классу фортепиано. Обучался специальности у Л. И. Зелихман. С первым сольным концертом выступил в двенадцать лет. В 1966-м в возрасте шестнадцати лет стал победителем самого престижного музыкального конкурса мира — имени Чайковского в Москве (перед ним были только Вэн Клайберн и Владимир Ашкенази). В 1973 году окончил Ленинградскую консерваторию по классу профессора М. Я. Хальфина. В 1975-1990 годах преподавал в Ленинградской консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова (с 1986 года — профессор). После 1990-го живет под Вероной — говорят, практически отшельником, интервью не дает. Это явно не поза, а необходимость.
Последняя нота, уходящая в зал (с акустикой, между прочим, оказалось все нормально — или Соколов знает некий секрет?), тишина и... аплодисменты, долгие и продолжительные, а пианист, поклонившись, с гордой осанкой удаляется в правую кулису. Антракт.
Господи, сколько Рига видела за последние два десятилетия пианистов, причем выдающихся, но для которых столь важен внешний образ, для которых столь важно освещение прожекторами именно исполнителя (уж не буду упоминать фамилии, они на слуху во всем музыкальном мире). А вот таких воистину скромных и при этом величественных исполнителей, как Соколов — единицы.
Пусть не обижаются на меня другие латвийские пианисты, но из местных к такому уровню приближается только наш еще молодой пианист Рейнис Зариньш (присутствовал на концерте). Да, и если говорить о звучании — он действительно уникален. Проверено на личном опыте. Сидишь, предположим, дома, слушаешь фоном приглушенное радио или музыкальный телеканал и вдруг смотришь на экран — Господи, кто это так играет? А играет, разумеется, Григорий Соколов.
Во втором отделении звучала знаменитая «Крейслериана» Роберта Шумана в восьми частях, смешение страсти, чувства и разума. И в финале — тишина. Аплодисменты, переходящие в овации, зал встает. Разумеется, все ждали бисы. И вот дальше началось, кажется, самое интересное. Да, были бисы, причем, их было... шесть. Что невероятно много для любого концерта, а тем более для великого пианиста. Один-два, уже спасибо, а тут, повторяю — шесть. Сперва была «Баллада» Брамса — музыка на пять минут, ее завершение, пианист встает, сдержанно кланяется, уходит. Через минуту выходит, ему дарят цветы, он кланяется — и вдруг второй бис, прелюдия Сергея Рахманинова. Поклон, уход за кулисы, возвращение и — еще одна прелюдия Рахманинова в божественной тишине. И четвертый выход — «Мазурка» Фридерика Шопена, и пятый — прелюдия Шопена. И дальше — невозможное, шестой бис, и какой! Он самый короткий, чуть более чем двухминутный, но здесь начинает в финале звучать Иоганн Себастьян Бах. И восторженная соседка по партеру шепчет в ухо: «Это же «Солярис», «Солярис»! Тарковский!»
В общем, фа-минорная прелюдия из хорала Баха Ich ruf zu dir, Herr Jesu Christ («Я взываю к Тебе, Господи Иисусе Христе»). То, что нам необходимо всем, то, что мы, кажется, действительно потеряли. Мне понравились слова после концерта, сказанные обычно строгим директором Латвийского радио 3 (Klasika) Гундой Вайводе: «Соколов нам показал то, что мы, казалось бы, уже потеряли». Очень верно. Но этот мир есть, его надо только дождаться, услышать и сохранить.
Говорят, Соколов действительно затворник, но не из пафоса. Он просто явно очень сосредоточен на своем деле и с радостью делится им с публикой. И с самим собой.
«Я понимаю, почему он ТАК играет, но как он это умеет?» — сказала после концерта одна из ведущих музыковедов Латвии Ольга Петерсон. Я не собирался раскрывать секрет этого чуда, но наутро после концерта ко мне вдруг «прилетела» мысль, которая, возможно, раскрывает эту тайну. Как известно, у «нашего всего» Александра Пушкина есть стихотворение, написанное менее чем за три года до гибели:
«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить… И глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег».
Мы спорим, ругаемся, пытаемся дружить, следим за ужасными событиями в Украине, и т.д. и т.д и etc. Пушкин не успел совершить тот божественный побег, а Григорий Соколов — да. И кажется, уже достаточно давно. Живет в обители дальней трудов и чистых нег. Спасибо ему и — крепкого здоровья. Дай Бог, может, еще раз услышим его в латвийской столице, это явно стоит того!
