В конце сентября 1993 года в знаменитый большой зал Московской консерватории им. Чайковского приехал Национальный симфонический оркестр США из Вашингтона, руководимый тогда Ростроповичем. Факт значимый как с точки зрения культурной, так и политической. Учитывая, что затем именитый оркестр посетил еще только четыре города бывшего СССР: Санкт-Петербург, Таллин, Ригу и Вильнюс. В Риге концерт был назначен на 3 октября в Большой гильдии.
Такое, наверное, может быть только в молодости, когда тебе 21 год. Дескать, ну а что там ждать 3 октября? Садишься в поезд и едешь в Москву на московский концерт, попасть на который непонятно как. Билетов-то в кассе не было еще за полгода до концерта. Учитывая, что на тот концерт пришли премьер Черномырдин, жена президента Ельцина Наина (сам Ельцин отсутствовал, в те дни было неспокойно, именно тогда Верховный совет России под управлением Руслана Хасбулатова готовился восстать против Кремля). Подходы к консерватории были оцеплены. На Большой Никитской – ряд конной милиции (я ее впервые в жизни увидел). Как-то миновал ее. Потом миновал и милиционеров у входа. Я даже дошел до гардероба и успел раздеться. Тут-то меня, безбилетного, и «повязали» курсанты военного музыкального училища. Вывели «с позором». Я даже пальто не успел забрать.
Утешался в компании студентов консерватории, которых милиция «накрыла» на крыше, откуда будущие музыканты пытались проникнуть в храм искусств.
В общем, печально – приехал зря. Пропустил концерт Шостаковича на фортепиано с трубой (на фортепиано, кстати, солировал Игнат Солженицын, сын великого писателя и друга Ростроповича и Вишневской). В антракте шагнул я в служебный ход, что по соседству. Сказал честно: «Пальто можно забрать в гардеробе?» И показал номерок. «Быстро, за минуту, поворот налево!», – сказал строгий охранник. Я быстро завернул... направо и побежал на пятый этаж – на шум антракта. Меня почему-то никто не догонял. Оказался у двери, ведущей туда, где шум. Открыл. Это оказалась маленькая комнатка, в которой сидел... великий композитор Альфред Шнитке (премьера его Шестой симфонии прозвучала во второй половине концерта). А рядом с ним – Галина Вишневская. «Здравствуйте!», – сказал я. Шнитке плохо слышал и ничего не ответил.
А Вишневская ответила просто: «Вечер добрый!», и продолжила беседу с классиком.
Выйдя с другой стороны комнатки, я оказался в партере. Владимир Васильев, Андрей Вознесенский, Елена Боннер, Борис Хмельницкий, Микаэл Таривердиев, Иван Козловский, Егор Гайдар, Ролан Быков – все ныне покойные там встречались по пути. Куда идти, я не понимал. Спрятался за колонной. Тут услышал шум. Это из той комнатки вышла Галина! Публика ей аплодировала и требовала автографы. Кто-то от всей души запел из оперы Чайковского «Пиковая дама», в которой некогда блистала Вишневская: «Красавица! Богиня! Ангел!». Я только и успел, что вытащить пластмассовую простенькую мыльницу и сфотографировать великую из-за той колонны. Вот эта фотка тут, нынче с автографом. Но автограф тот я получил только через неделю, в Риге. А в тот вечер я слушал симфонию Шнитке, сидя на ступеньках галерки и уже в тот момент понимал, что вот этот вечер – исторический.
Через час после концерта из служебного входа вышел Ростропович с Галиной и Альфредом Шнитке. Больше всего меня впечатлило, что многочисленные студенты просили Мстислава и Галину расписаться на своих студенческих билетах, и они это старательно делали. А потом Ростропович стал раздавать бесплатные билеты на свой концерт на Красной площади, который прошел в полдень следующего дня. Там был хмурый Ельцин (приближались события 3 октября) и строгая Галина, которая внимательно следила, как ее великий муж счастливо дирижировал на главной площади своей родины кантатой Сергея Прокофьева «Александр Невский».
Через пару дней Национальный симфонический оркестр США с Ростроповичем, Солженицыным-младшим и Галиной приехали в Ригу. Поселились в гостинице «Латвия». Галина Павловна, войдя в отель, сильно волновалась: «А где мои чемоданы из аэропорта? Там мои бриллианты!». Судя по всему, не шутила (оно и понятно, времена-то постсоветские). Потом Ростропович говорил абсолютно серьезно: «Прекрасные мои рижане, друзья! А я помню, приезжал к вам в 1970-е, жил тут и вот там внизу стоял памятник Ленину. А теперь там зеленая травка растет. Снесли Ильича – молодцы!!!». А Галина Павловна своим прекрасным низким голосом добавила: «Это – правильно! Латыши – браво!» И вспоминала: «Я тоже к вам приезжала в 1960-е... Пела в вашей опере Татьяну в «Евгении Онегине»... ».
Тут как раз подъехали чемоданы с бриллиантами.
На концерт в Большой гильдии все билеты были проданы, но попасть туда было дело плевое. Не Москва же!
Послушал таки концерт Шостаковича для фортепиано с оркестром в исполнении Игната Солженицына. В антракте ходил тогда еще живой классик, дирижер Леонид Вигнерс (сейчас стоит его бюст в скверике у Оперы) и шутил: «Все говорят, что Солженицын великий писатель. А оказывается, Солженицын -- это великий пианист!» В отличие от экзальтированных москвичей, никто не пел в честь Галины: «Красавица! Богиня! Ангел!» А красавица-богиня-ангел сидела в антракте во втором ряду партера, и я подошел к ней с пачкой фотографий, сделанных накануне в Москве.
Тут надо сказать, получилась нелепая ситуация. Дело в том, что я тогда и журналистом-то не был. После службы в Латвийской армии работал в домоуправлении и получал целых 33 лата в месяц. Все деньги истратил на билеты в Москву, остаток – на печать фотографий, а это дорого было, аж 5 латов. Так вот, я подошел к Галине с пачкой фоток, показать просто. Она сказала: "Ну, спасибо!" и взяла всю пачку в руки. Я замер! “Галина меня разорит!», пронеслось в мозгу. Самое гениальное, что Галина Павловна как-то на интуитивном уровне сразу все поняла. Улыбнулась вдруг нежно и сказала: “Ну я вот эту возьму, одну только. Можно?” И дала автограф на фотографии, которую я сделал несколькими днями раньше в Москве, из-за колоны. Галина Павловна улыбнулась: «А распишусь ка я на этой колонне любимой «консервы»! «Консервой», как известно, веселый Ростропович называл свою любимую московскую консерваторию. Я был счастлив! «А вы любите музыку?, – поинтересовалась Галина. – Тогда приезжайте через месяц опять в Москву! Там в Большом театре будет концерт памяти Чайковского, в 100-летнюю годовщину со дня его смерти». «Приеду!»
После концерта все пошли за кулисы. Вот там-то и началось «половодье чувств». Пришел профессор нашей консерватории и ученик Ростроповича Марис Виллеруш. Мстислав и Марис не виделись лет 20, из-за вынужденной эмиграции Ростроповича на Запад. Из гримерки доносились крики Мстислава Леопольдовича и громкие чмоканья: «Марис! Марис!! Родной!!!» А Вишневская в роскошном наряде сидела на обшарпанной батарее у гримерки и морщилась: “Ну, пошел целоваться! Сейчас водки накушается!” Да, накушался. И написал мне потом на листке: «Уважаемая дирекция Большого театра. Пустите Андрея на концерт памяти Чайковского в Большой театр 6 ноября, хотя бы на галерку! Ростропович».
А потом моя мама, скрипачка Оперы, просто одетая, но зато со скрипкой в руках, подошла к Галине. Пока Ростропович все еще целовался, они беседовали – всемирно знаменитая певица и скромный рижский музыкант. Когда я попытался выяснить, не утомила ли моя мама великую певицу, Галина неожиданно рявкнула на меня:
«А вы кто? Ах, сын? Ну так вот, сынок, тогда стой – и не мешай!». И меня потрясло то, что знаменитая дива говорит со своей простой коллегой-музыкантом – на равных.
Галина интересовалась, как живут наши музыканты, какие зарплаты. Поддерживала: «Победим, так с музыкой!»
У меня была индульгенция от Ростроповича, и я вновь поехал в Москву – 6 ноября. Первопрестольная – не Рига. Дирекции Большого театра было глубоко плевать на письмо классика Ростроповича и тем паче на какого-то Андрея. Пришлось проникать обычным способом. Проник. Благо, суровой охраны и конной милиции, как месяц назад, не было. И Ельцина с Черномырдиным не было – всего-навсего министр иностранных дел Андрей Козырев, да пианист Михаил Плетнев.
После исполнения Шестой симфонии Чайковского (была и прямая трансляция по «Останкино») все пошли на банкет. За Галиной Павловной устремились десятки поклонников – всем хотелось с ней поздороваться, сказать слова восторга, сфотографироваться. На входе за кулисы мне путь преградила охрана: «Дальше нельзя!»
«Галина Павловна, можно вас сфотографировать?», – крикнул я Вишневской, когда она уже стояла, счастливая, на высокой лестнице своего любимого театра, в который наконец-то вернулась после стольких лет опалы. Она обернулась и весело крикнула: «Привет, Рига!». Ах, фотография получилась плохо, охрана выталкивала.
Но она действительно узнала, вспомнила и стояла на лестнице, позируя для какого-то рижанина.
И звучит как-то банально, но вот ведь святая правда: такой ее на всю оставшуюся жизнь и запомню: красивой, статной и по-настоящему счастливой.