Вчера по телеканалу «Культура» показывали встречу с академиком в концертной студии «Останкино», запись от 1986 года. Тогда еще нельзя было говорить о многом вслух, но даже через время, и через экран ощущается та энергетика.
Отвечая на вопрос о своих учителях, академик только улыбался: «У меня их было очень много, и мне с ними повезло!»
Нельзя было еще говорить о том, что самых лучших своих учителей он встретил на Соловках — причем именно научных работников, которых активно ссылали. Лихачеву в этом смысле действительно повезло.
Но можно было смело ответить утвердительно в финале встречи на вопрос: «Может ли литературное произведение перевернуть мир?» — «Да, конечно!» Хотя и нельзя еще было упоминать «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Дмитрий Сергеевич был одним из тех 227 свидетелей, которые рассказывали о своей истории при личной встрече с Солженицыным в конце 1960-х — список этих «невидимок» опубликован только сейчас.
Но зато — уже ставшим знаменитым ответ про то, что значит понятие «интеллигент».
И под смех зала академик сам смеется, говоря, что не знает ответа, но знает, что злой может притвориться добрым, лжец — честным, «а вот вы замечали, что интеллигентным притвориться нельзя, и что это очень злит неинтеллигентных?»
А еще меня поразил ответ на вопрос о том, стоит ли собирать книги. Я думал, что сейчас академик скажет из своего 1986-го, что просто собирание — глупость, книги надо ведь читать. А он вдруг интеллигентно сказал, что сам иногда покупает, а не читает. «Но эта книга может пригодиться. Не мне, так внучке. Сохранение книжного фонда в любой форме очень важно!»
И я пошел и взял трехтомник Лихачева, который недавно мне подарила профессор Ольга Павук. И начал читать... Ну, например, «Смех в Древней Руси» — это же потрясающе!
К ноябрю 1994-го я в журналистике был уже «огромадное» количество времени. То есть четыре месяца. А взял интервью у прославленного академика... не то чтобы случайно. Просто я этого очень хотел!
В моей жизни есть только три человека, которым я хотел задать элементарный и в чем-то даже глупый вопрос «Как жить?».
Это кинорежиссер Отар Иоселиани, Мстислав Ростропович и Дмитрий Лихачев. Всем трем этот вопрос я потом задавал — Лихачеву уже в четвертом, последнем интервью (по телефону).
Если вдруг кто запамятовал, напомню, что Дмитрий Лихачев, помимо того, что академик, до последних дней был главой так называемого, Пушкинского дома в Санкт-Петербурге (Институт русской литературы). Герой соцтруда, за плечами которого годы отсидки на Соловках, блокада, годы брежневской опалы и масса трудов по древнерусской литературе. К тому времени, как ушел из жизни академик Андрей Сахаров, руководители государства российского академика Лихачева к месту и не к месту стали именовать «совестью нации».
А совесть эта поджидала их повсеместно (на приемах, официальных встречах, даже перезахоронении Николая Второго, например) и требовала ремонтировать библиотеки и музеи, поддерживать их сотрудников. Представляете, ему никто не мог отказать!
Домашний телефон Дмитрия Сергеевича я нашел быстро. Был телефон хорошей «книжной» подруги из Питера, «которая знает все». Первым делом, когда я тогда приехал в Петербург, позвонил этой даме. Она дала телефон академика. Домашний. Я сразу перезвонил.
Почему-то тот момент врезался в память очень крепко. Я стою на вокзале, мимо, как в кино, бегут тысячи людей. Кидаю в телефонный аппарат жетон, набираю телефон и на том конце очень знакомый и тихий голос: «Я вас слушаю!» Я представился и сказал, что хотел бы встретиться. Очень. Академик сказал: «Знаете, я сейчас не очень здоров...» Через секунду:
«А вы сейчас где? На вокзале? Из Риги? Знаете что... У вас есть сейчас время зайти в Эрмитаж? Давайте через три часа у меня на работе встретимся. А вы пока что зайдите в Эрмитаж». И с легким смехом академик добавил: «Три часа на осмотр коллекции хватит, надеюсь?»
Потом я долго анализировал: почему Лихачев согласился встретиться? По-моему, я знаю ответ. Дело в том, что тогда между Латвией и Россией опустился своеобразный «железный занавес» (как и сегодня, кстати). Академик, ненавидевший любую блокаду (сам ее пережил), был рад в этом занавесе пробить маленькую брешь.
Когда меня провели в кабинет Лихачеву, он встал: «Приветствую гостя из Риги!» И пожал руку — рукопожатие было крепкое, хотя Дмитрию Сергеевичу тогда было уже 87 лет. «Как вы себя чувствуете?», — спросил я с бухты-барахты. «Так себе. Как еще можно чувствовать себя в моем возрасте? Мне сегодня сказали, что я хорошо выгляжу. Думаю, это просто из вежливости. Плохо я себя чувствую». Мы присели и начали беседу. На заметку: в углу кабинета сидела секретарь академика, стенографировавшая все наши слова.
Больше всего меня поразило, что он знал о Латвии то, что знает не каждый латвиец.
«В свое время и Латвия была хранительницей русской культуры — с 1918 года, когда ваша республика получила независимость, и до того времени, когда ее оккупировали советские войска. Вот этот период, на мой взгляд, был самым лучшим. Потому что издавалось множество русских журналов и книг. Даже полное собрание сочинений Достоевского тогда у вас вышло. Это никого не раздражало, так как было полезно для обеих культур — русской и латышской».
«Вы так много знаете о Латвии!» — искренне восхитился я.
«Кстати, у меня начальником охраны на Соловках был латыш», — засмеялся Лихачев.
И продолжил тихо: «Вам отделяться можно было спокойно, не обязательно как кухарке, которая уходит в другое, более выгодное место, и при этом ей надо обязательно поссориться со старыми хозяевами. Можно было отделиться с выгодой и для себя, и для нас, в том числе и для петербуржцев. Можно было сделать Ригу и Вентспилс портами, которые обслуживали бы не только Латвию, но и Россию. А сейчас приходится строить отдельный порт в устье реки Луги и он, с одной стороны, будет очень загрязнять Финский залив, с другой, будет очень дорогой, а с третьей — будет приносить убыток Латвии!»
Друзья мои, «самое смешное», что все так и вышло!
Самое замечательное было уже после интервью. Я пошел в гардероб, и Дмитрий Сергеевич вызвался меня проводить до выхода. Когда академик шел по Пушкинскому дому, все, кто сидели в коридорах на скамейках, вставали. Я надел пальто.
И тут Лихачев задал вопрос: «Вам нужно, быть может, чем-то помочь? У вас есть, где переночевать? Вам одолжить деньги?» Пауза. Обо мне так заботились только родители, и то в детстве, а тут академик, с которым только побеседовал минут 40.
Передо мной был интеллигент, которым трудно притвориться. Я сказал: «Спасибо, у меня есть». После чего академик крепко пожал мне руку. И добавил: «Если что, звоните!»
Я позвонил почти через три года, когда работал уже в «Бизнес&Балтии». Ко мне подошел главный редактор Владимир Гуров, который в то время весьма сильно интересовался проблемами образования: «Андрей, я помню, вы брали интервью у академика Лихачева. У него сейчас интересная идея о создании Всебалтийского университета... Не можете ему позвонить, побеседовать по этому поводу?».
Я позвонил, мы беседовали целый час. Я удивился такому удивительному энтузиазму академика, в чем-то даже авантюризму и, как показалось, некоторой наивности одновременно. Он утверждал:
«Вот, скажем, Тарту — там может быть литературоведческий факультет, в память о Юрии Михайловиче Лотмане. А в Петербурге, поскольку он Эрмитажем обладает и Русским музеем, должен быть искусствоведческий факультет. У вас в Риге может быть физико-математический факультет. Сорос денег не даст, я точно знаю. Но вы позвоните президенту Нобелевского комитета, там деньги точно есть...»
«Кому?» — переспросил я. «Михаилу Сульману. Он отлично говорит по-русски, кстати — сын эмигрантов. Разрешаю действовать от имени Лихачева...»
В общем, в Нобелевский комитет я не звонил, но если что — могу.
В третий раз я позвонил академику в день его 90-летия. «Как погода в СПб?» — «Снег идет, снег идет...», — цитировал он Пастернака и через силу смеялся (был уже серьезно болен).
В последний раз я звонил ему в декабре 1998-го, когда уходил работать в «Час». «Дмитрий Сергеевич, как жить?» — «Знаете, я помню события февральской революции и октябрьский переворот в 1917-м. Я пережил Соловки, блокаду Ленинграда и брежневский застой...
Знайте, самое страшное — это блокада. Блокада во всех смыслах. Уму непостижимая вещь: ежедневно видеть, как твои друзья, коллеги умирают от голода.
Но понимаете, смерть от голода — еще не самое страшное. Самое страшное — доносы, писавшиеся тогда ради каких-то ничтожных подлых преимуществ. Это ужасно было... Кстати, а вы давно были в Эрмитаже?»
Хорошо, что я не взял у академика денег взаймы. Потому что в результате я у него позаимствовал самое дорогое — рецепт жизни. А он прост: любить прекрасное (господа, ходите в Эрмитаж!), уважать людей, соседей (не только по дому, но и по географическому положению). Главное — чтобы никогда больше не было никакой блокады. Умейте мыслить более масштабно, а не по-хуторски! Академик мне сделал такое одолжение, я возвращаю его через вас, дорогие читатели.
