Ни ограничения в правах, ни ксенофобское отношение не могут быть оправданы какими-либо уникальными обстоятельствами. Вместе с тем, ситуация в нашем регионе действительно является нестандартной.
Об этом свидетельствует, например, то, что до сих пор академическое сообщество так и не выработало вразумительных концептуальных рамок для анализа процессов в Балтийских странах.
После распада СССР, к исследованию Балтийского региона применялись разные теоретические и методологические подходы. Еще в 1992 году мой бывший близкий коллега Нил Муйжниекс – ныне комиссар Совета Европы по правам человека, а в то время докторант Калифорнийского университета в Беркли – написал сейчас почти забытое эссе о методах анализа балтийских движений за независимость. В нем Муйжниекс подробно разбирал возможности применения трех исследовательских традиций: теории сепаратизма, теории деколонизации и регионоведческого (area studies) подхода.
Национально-освободительные, антиколониальные и сепаратистские движения, наполнившие Юго-Восточную Азию, Средний Восток, Африку и Латинскую Америку после Второй мировой войны, бесспорно, имели мало общего с борцами за независимость в Латвии, Литве и Эстонии.
Отличались они и с точки зрения методов борьбы, и в плане идеологии и освободительной риторики. Первые тяготели к различным смесям из национализма и социализма, вторые смешивали национализм с идеями открытого капиталистического общества.
В связи с трудностями проведения исторических параллелей, доминирующей тенденцией в академическом мире стал анализ Балтийских государств в контексте общих процессов на постсоветском пространстве (post-Soviet studies). Хотя Балтийский регион явно шел своим особым путем.
При этом несколько попыток применения нетипичных для постсоветского пространства теорий все-таки было.
Одной из таких попыток была идея использования инструментария постколониальной теории для исследования, понимания и трактовки процессов в Балтийских странах. Задействовались концепции, разработанные широким спектром авторов – от радикала Франца Фанона до элитарного постмодерниста Хоми Бхабхы. Наиболее целенаправленным экспериментом в этой области до сих пор является сборник статей «Балтийский постколониализм», вышедший в 2006 году под редакцией Виолеты Келертас.
За исключением пары статей, книга, на мой взгляд, не удалась. СССР все-таки по многим признакам существенно отличался от европейских колониальных империй, что обуславливает и существенные различия между постсоветскими и постколониальными процессами. Часть отличительных особенностей, кстати, затронута в статье Дэвида Чиони Мура (David Chioni Moore), вдохновившей теоретиков Балтийского постколониализма.
Тем не менее, концепции постколониальной теории помогают понять некоторые противоречия и парадоксы, наблюдающиеся в Балтийских государствах после распада СССР и затрагивающие скорее ментальную, чем институциональную область.
В Латвии, пожалуй, ничто не было пропитано противоречиями сильней, чем национальный вопрос, включающий в себя взаимно конфликтующие идеи латвийской нации и разные представления о путях ее строительства.
Европейские теории строительства наций, до сих пор тяготеющие к рассмотрению хода истории сквозь модернистские линзы линейного прогресса и рационализма, явно здесь не годятся. И тут как раз и может прийти на помощь постколониальная теория.
Процесс построения нации в Латвии после восстановления независимости действительно никогда не представлял из себя рациональное и четко направленное линейное развитие. Его характеристики скорее отражены в концепциях, введенных уже упомянутым Хоми Бхабхой – таких как амбивалентность, неопределенность, гибридность, мимикрия и др.
Не углубляясь в суть этих мудреных постмодернистских понятий, можно отметить, что они, например, помогают объяснить как стремление вестернизироваться и европеизироваться способно сочетаться с непреодоленной советской ментальностью или с обращенной в далекое прошлое ностальгией по культурной «чистоте» досоветской нации. Они также раскрывают как рациональные, прогрессивные и динамичные элементы культуры могут перемешиваться и уживаться с иррациональными действиями и архаичными, иерархическими ценностными установками.
Кое что постколониальная теория может объяснить и о русскоязычном сообществе Латвии. Описывая противоречивое, «расщепленное, внутренне конфликтное» постколониальное сознание бывших колонизаторов в странах, прежде находившихся в колониальной зависимости от европейских держав, литературный критик Илья Кукулин делает интересный вывод. Он пишет:
«Бывшие колонизаторы воспринимали себя одновременно как наследников традиции имперского завоевания и как реформаторов или революционеров, которые хотят порвать с этой традицией и установить равноправные отношения с "туземцами"».
Употребление терминов «колонизаторы» и «туземцы» в латвийском контексте, конечно, режет ухо и многих может оскорбить.
Но дело здесь не в терминах, а в, на мой взгляд, довольно метком описании сознания представителей когда-то основного народа в империи, в одночасье превратившихся в меньшинство. К тому же с урезанными политическими правами, как в случае латвийских неграждан.
У людей, попавших в такую ситуацию, согласно постколониальной теории, действительно есть все шансы превратиться в этаких революционеров-реакционеров, совмещающих эмансипационные и антииерархические устремления с ностальгией по былому имперскому величию. Последствия этого парадокса я частично уже затрагивал в другой своей статье.
Подытожив все вышеизложенное, можно сказать, что постсоветское пространство является не менее противоречивым и алогичным, чем постколониальное. Выйдет ли наш регион когда-нибудь на «стандартные» устойчивые рельсы развития, соответствующие модернистскому линейному пониманию истории?
Вообще в нестандартных условиях развиваться и действовать даже интересней. Это побуждает изобретать новые формы межэтнического сосуществования, сотрудничества и выживания. Если латвийское общество не сломается, проходя сквозь смесь европеизации с постсоветско-постколониальным сознанием, оно станет более жизнеспособным.
