Тогда на нашем Латвийском радио 4 мы делали «долгоиграющий» цикл программ (проект, к которому, вероятно, еще вернемся в силу его такой же «долгоиграющей» актуальности) об эмигрантах из Латвии. О том, как работает, а точнее, как не работает государственная программа реэмиграции. До этого я уже встречался бывшими латвийцами в Ирландии и Великобритании. И вот теперь в Швеции. В основном, эти были люди, которые покинули родину уже в годы независимости ради работы за достойную зарплату, карьеры и, соответственно, лучшей жизни.
Марина Хофф – это совсем другой случай. Она, родившаяся в Риге в 1936 году, уехала еще из Советской Латвии для воссоединения с семьей.
Ее мама после Второй мировой войны попала в Швецию и работала искусствоведом, специалистом по голландской живописи в Национальном музее. Марина много лет безуспешно добивалась разрешения на то, чтобы переехать к ней в Стокгольм. Это удалось только после некоторого послабления режима.
А до войны, как рассказывала Марина, мама – немка - работала в Берлине в знаменитой торговавшей картинами фирме де Бур. Потом она вышла замуж за сына простого еврейского ремесленника-шапочника из эстонского городка Вильянди. Но ко дню свадьбы на елгавской вилле Медем жених уже был одним из богатейших евреев Латвии. Семье Хофф принадлежали нескольких заводов, узкоколейная железная дорога Рига-Пярну, несколько домов, в том числе и упомянутая вилла.
«В Риге, на Ганибу Дамбис, папа купил большой элегантный дом с большим участком, где жил сначала один, а позже с семьей. В этом доме я и провела первые счастливые годы своей жизни. Там же родился мой брат Леонард, он на два с половиной года моложе меня», - вспоминала Марина.
Поскольку наш разговор с Мариной Хофф тогда в Стокгольме шел – по теме нашего радио цикла – об эмиграции и жизни на новой родине в Швеции, то из биографии выпал весьма большой отрезок ее детства и отрочества.
И вот сейчас я неожиданно получил электронную версию личных воспоминаний Марины Хофф. Ее прислала мне коллега из русской редакции Радио Швеции Ирина Макридова, с которой мы давно дружим и сотрудничаем. Кстати, благодаря ей я и познакомился тогда в Стокгольме с Мариной.
Воспоминания написаны хорошим литературным языком и проиллюстрированы семейными фотографиями и рисунками. Фактически готовая небольшая книга, где как раз и описываются события, которые последовали за детскими счастливыми годами.
Давайте полистаем эти страницы.
«Первые дни войны запомнились мне ужасными бомбардировками.
Мы все сидели в подвале, и я дрожала от ужаса при каждом взрыве. В конце июня фашисты заняли Ригу, и сразу же принялись уничтожать евреев. К нам в дом явилось несколько эсэсовцев, и велели маме с нами убираться в течение получаса. Она прихватила только детскую коляску, пару одеял и кое-какие детские вещи. Мы вместе с дедушкой отправились на сборный пункт во дворе другой межапарковской виллы, где собралась колоссальная толпа - все такие же как мы, выгнанные из своих домов семьи. Папа, узнав, что с нами произошло, тут же сам явился на сборный пункт, вероятно, он надеялся каким-то образом помочь нам, но единственное, что он мог – это сказать маме: "Сбереги детей любой ценой". Это были его последние слова. Тогда мы его и дедушку, а также целый ряд других родственников видели в последний раз в жизни. Их расстреляли в Бикернекском лесу».
Пятилетнюю Марину, ее маму и младшего брата вместе с оставшимися в живых повели под конвоем в гетто. Семь километров пешком со скарбом. Там они поселились в крохотной квартирке уже расстрелянной двоюродной сестры.
«Вскоре гетто было окружено колючей проволокой, выход за пределы гетто запрещался.
Внутри гетто евреям было запрещено ходить по тротуару. Я хорошо помню, как мы продвигались гуськом по проезжей части, боясь, что нас задавят лихо проносящиеся мимо машины полицаев и СС. Все должны были постоянно носить пришитую к одежде жёлтую шестиконечную звезду, причём чуть ли не ежедневно менялись правила, с какой стороны её носить, и приходилось всё время перешивать её, всё это в условиях, когда часто не было ни ниток, ни игл. Тот, кто выходил из дома без этой унизительной нашлёпки мог быть немедленно расстрелян. Это как раз и случилось с моей тётей Фетти, которая погибла вместе со своей очаровательной шестилетней белокурой дочуркой Элеонорочкой.
Накануне мы ещё играли с ней в прятки, а на следующий день её не стало».
От гибели во время поэтапного уничтожения жителей гетто семье Марины удалось спастись, укрывшись в католическом монастыре. Потом они укрывались еще в нескольких домах знакомых и незнакомых людей. Последним таким адресом был дом пожилой набожной дамы в Пардаугаве.
«Видимо, мы слишком долго засиделись у нашей благотворительницы, Таnte Grete, и кто-то из соседей донёс на нас, соблазнившись щедрой наградой, которую немецкие власти обещали голодному населению за донесения подобного рода. В феврале 1944 года к нам нагрянуло гестапо, и нас троих тут же отправили в подвал. Было невыносимо душно, жарко, днём и ночью горел яркий электрический свет. Крошечное окошко под потолком было недосягаемо, и ничего не давало. Двигаться на узком пространстве было практически невозможно, спали мы на нарах. Ночью маму несколько раз вызывали на допрос, и мы надолго оставались одни, больше всего боясь, что маму уже никогда не увидим. После первой "обкатки" в гестапо нас перевели в рижскую Центральную тюрьму, в еврейскую женскую камеру. Трудно себе представить, особенно в современном благополучном мире, какую крайнюю степень человеческого страдания, болезней и ужаса сосредоточила в себе эта камера в 1944 году».
А потом был «трудовой» лагерь Саласпилс со всеми хорошо известными трудовым и прочими повинностями.
«Но вот пришёл тот незабываемый страшный день -12 августа 1944 года, когда из Саласпилса увезли остававшихся там взрослых, а это были как раз матери. Никогда не забуду это тяжелейшее переживание моей тогда восьмилетней жизни, вот и сейчас, когда пишу об этом, наворачиваются слёзы. Женщин отделили от детей шеренгой эсэсовцев. Происходили душераздирающие сцены. С одной стороны истерически кричали и плакали дети, с другой - бились в рыданиях матери. Недоедание и антисанитарные условия привели к тому, что мама и мы постоянно мучились от гнойных нарывов. Лекарство было только одно - моча. Иногда рану обвязывали какой-нибудь тряпкой. И вот я ещё вижу, как мама стоит с рукой на перевязи - у неё начиналось заражение крови...»
И так далее...
Вот таким было военное детство бывшей рижанки, живущей сейчас в Стокгольме Марины Хофф.
Ее воспоминания я прочел в тот день, когда на латвийских информационных порталах появились первые сообщения о предстоящем 16 марта очередном марше в память о Латышском легионе Ваффен СС и о том, кто из руководства страны уже заявил о своем намерении в нем участвовать. Очень бы хотелось, чтобы эти люди прочитали дневник Марины Хофф и задумались, каким историческим ценностям, они собираются отдавать дань под флагами Латвии. Впрочем, надежды на это уже давно рассеялись.
