Поставил в Willa Teātris, быть может, самый удачный свой спектакль — «Рассказ о ЛЮ...». Потом еще один, Putn ilgs, для Илги Алсини-Ласмане. Читает Бродского со сцены (на русском, что удивительно). О будущем говорит так же спокойно, как о прошлом. Для наших нервных времен это огромная редкость.
— Вы сразу после актерского факультета на режиссуру пошли. Когда вы поняли, что вам это нужно?
— Тогда и понял. Ни один театр не предлагал мне больших ролей. А я был начитанный такой мальчик. И решил, что надо заняться режиссурой.
— У Мары Кимеле учились?
— Да, она была мастером курса. Я ей очень благодарен, она мне очень многое дала, но, по-моему, ничто не научило меня режиссуре так, как работа в Новом Рижском театре.
— Куда вас взяли актером.
— Я как раз окончил режиссерский — и меня туда призвали. Как в армию. (Смеется.)
— Вы легко принимаете судьбоносные решения?
— У меня такой необходимости еще не было. Но вообще-то я многие вещи принимаю легко. Может, я легкомысленный человек?
— А можете вспомнить, когда вам, легкомысленному человеку, было по-настоящему страшно?
— Мне было страшно,
когда мой сын пропал в деревне. Ему было всего три года. И я его сорок минут не мог найти. Это были, наверное, самые страшные сорок минут в моей жизни.
Страшно было на себя в зеркале смотреть… я и сейчас без особого удовольствия это делаю, но было время, когда я лечился от алкогольной зависимости, уже месяц ходил трезвый — и вдруг встретился взглядом со своим отражением. Это было страшно, да. Потому что я себя с трудом узнал. Не осязал себя. Не понимал толком, что за человек перед мной.
— Вы об этом так просто говорите. Удивительно.
— Ну, это было достаточно давно, 18 лет назад, меня это теперь совсем не беспокоит. Все осталось в прошлом. Перевернутая уже страница. Хотелось бы сказать — навсегда закрытая, но нас учили, что такого не бывает, надо постоянно быть начеку.
— Когда три года назад вам пришлось покинуть Новый Рижский театр по воле Алвиса Херманиса — вы на многие вещи посмотрели заново? Или эта ситуация ничего в вашем мировоззрении не изменила?
— В мировоззрении — нет. Но это, конечно, большой вызов судьбы. Рушится все вокруг, кроме семьи:
семья, она была и есть. А остальная жизнь разделилось на до и после. И так будет до конца дней — я с этим в гроб лягу, в могилу сойду.
Да, очень тяжело. Но я уже заранее готовился к этим переменам, признаться. И, по-моему, пока с ними справляюсь.
— Список контактов в телефоне сильно подчистили?
— Нет! Никого я не вычеркивал. Мы с актерами из Нового Рижского до сих пор как семья. Они мне все очень близки, очень дороги. Я даже на главного черта не слишком-то обиделся. (Смеется.)
Обижаться на кого-то — неблагородное дело.
Говорю, как есть, без прикрас: я не чувствую злобы. Да, я считаю, что некоторые вещи можно было бы сделать иначе, но уж как вышло, так вышло. Бог дал, бог взял, нужно просто опыт какой-то из этого извлечь.
— Главная вещь, которой научил вас научил Херманис — это…
— Это невозможно перечислить. И это даже не вещи. Главное было — находиться в этой среде, в среде Нового Рижского театра, потому что там очень высокие стандарты, во-первых. И люди, не побоюсь сказать, духовные. Из-за этого и интриг у нас очень мало было. Конечно, не все так красиво, как может показаться с моих слов, но, что бы там ни было, Новый Рижский чрезвычайно важен для меня, важен до сих пор. Я рад, что история наших отношений продолжается, что осталось три-четыре спектакля, в которых я занят.
Если рассуждать об Алвисе как художнике — думаю, его огромный плюс в том, что он умеет быть хладнокровным и рассудительным в самых иррациональных ситуациях. Ему всегда удается глубоко копнуть, грубо говоря. Не все его работы мне нравятся, не со всеми его высказываниями я согласен, но я восхищаюсь тем, как он выстраивает концепцию: какой постановка будет по форме и содержанию, какая в ней главная мысль. Некоторые даже критикуют его за то, что все слишком ясно и прозрачно, но я это не считаю минусом, я считаю это плюсом, — недаром кто-то из умных людей отмечал, что театр изнутри, с точки зрения того, как спектакль устроен — вещь простая, грубая и циничная. Но не в смысле воздействия на зрителя и художественного высказывания.
— Для вас важно, чтобы ваш новый театр — Willa Teātris — был не таким, как остальные в стране?
— Я знаю одно: не надо изобретать велосипед.
Нехоженых дорог в театре давно уже не осталось, можно только опираться не предыдущий опыт и находить для спектакля правильное время, правильную тему и правильный театральный язык.
Хотя понятно, что если мы зовем людей в новое место, то должны придумать концепцию, определиться с целями и рассказать, чем мы отличаемся от других. (Смеется.) Мы все прошлое лето ломали над этим голову, да так ни к чему и не пришли. Просто решили делать то, что нам нравится и хочется. Этим и занимались. Но нам действительно важно, что Willa Teātris — это не просто театр, это настоящая арт-платформа, мы открыты к предложениям, мы готовы сотрудничать с творческими людьми, у которых есть интересные идеи.
— Хотя бы внутреннюю иерархию какую-то выстроили?
— Нет еще. (Смеется.) За исключением того, что я друг Калвиса Ласманиса, который все это запустил, спродюсировал, добывает деньги и за все отвечает.
— Вот мы с вами сидим, разговариваем, а через пару часов в Willa Teātris спектакль Джиллинджера начинается, Роландас Аткочюнас премьеру выпустил... То, что в судьбах всех вас произошел резкий поворот, сказывается на том, как вы работаете, какие пьесы берете?
— Нет. Это сказывается исключительно в социальном аспекте:
люди думают — а, это те самые ребята, которым пришлось уйти из их театров. Какая-то печать на нас.
Но это не наша проблема, это, скорее, проблема зрителей, их выбор — как нас воспринимать. В художественном смысле это никакого отпечатка не оставляет. Кроме того, что легче, конечно, делать спектакли в государственном театре, где каждый день люди приходят на работу сытые и умытые, где за все заплачено и десять ассистентов тебе помогают.
— А преимущества какие-то в вашем нынешнем положении имеются?
— Ты сам себе хозяин. Конечно, как бы висит такой топор над головой — нужно, нужно сотворить что-то такое, чтобы все ахнули, всем доказать, какой ты талантливый. Но это немножко бессмысленно и никуда не ведет. Нельзя на этом зацикливаться.
Еще из хорошего: у нас нет жестко спланированного сезона. Если у меня четко оформляется идея, я могу позвонить Калвису и сказать — давай сделаем это. Могу сейчас позвонить, могу через неделю, через месяц. Как буду готов, так и начну работу.
Что действительно связывает руки, так это ситуация с COVIDом: к сожалению, больше 50 зрителей в зале разместить сейчас нельзя. Соответственно, на сцене не больше четырех актеров, иначе никто ничего не заработает.
— А еще у вас с декорациями особо не развернешься. Вам вообще стилистика бедного театра близка? Или это вынужденный компромисс?
— Еще как близка!
Я верю в театр на пустом месте. Он меня завораживает.
Парадоксально, но отсутствие декораций дает режиссеру больше воли чем-то другим заполнить пространство, фантазировать, а зрителю помогает быстрее включиться в процесс. Когда нет ничего лишнего вокруг, легче концентрироваться на происходящем. На том, что делают живые люди. Нет, конечно, сценография порой творит чудеса, возьмем хотя бы работы Моники Пормале — они настолько красивы, так воодушевляют... Но, как бы то ни было, для меня никогда не составляло проблемы то, что у меня нет ста тысяч евро, чтобы построить декорацию.
— Кто в вашем понимании театра главный? Актер, драматург, режиссер, зритель?
— Я соглашусь с Марой Кимеле, которая однажды сказала, что не режиссер важен, не актер, — важен воздух, который они создают. Атмосфера. И это командная работа. Я уверен, что актеру очень многое по силам, но нельзя на него все взваливать. Не все нити в его руках. Если в процентах — то все-таки актер с режиссером напополам.
— В наше время странно становится говорить о планах, мы вроде бы отучились смешить Бога, но, может, у вас есть какой-то режиссерский список мечты, и вы намерены его осуществить?
— У меня очень большая проблема: мне нравится ставить, но чертовски трудно придумать, что именно ставить, выбор материал дается мне с огромным трудом. Я уже устал сам компилировать тексты, работать с прозой, я хочу наконец-то классную пьесу сделать. «Гамлета», например. Хотя проза все равно не отпускает. Мне очень нравятся рассказы Чехова — это мой любимый автор. Мне очень нравится «Смерть Ивана Ильича» Толстого. Это точно в списке.
— Вы выбрали главу из книги Светланы Алексиевич «Время секонд-хэнд» — и поставили удивительный «Рассказ о ЛЮ…». Я спрашивала у актера Эдгара Самитиса, было ли чувство, что это большая литература, когда вы показали ему этот текст. Он ответил несколько уклончиво — было чувство, что из этой истории получится спектакль. А что вам как режиссеру важней: чтобы была большая литература или чтобы материал мог раскрыться на сцене?
— Знаете, это же вещи не всегда связанные.
Есть масса прекрасной литературы, которую в театр вообще тащить не надо, пусть остается на бумаге.
Но вот рассказ Алексиевич… Это было так велико, так сильно, так трогательно. И это нас всех очень завело. К тому же мы примерно себе представляли, как это можно воплотить на сцене, мы когда-то делали в Новом Рижском «Латвийские истории», рассказывали про свою жизнь своими словами — и здесь, по сути, то же самое: есть героиня, есть ее монолог. И, конечно, очень важен персонаж, которого играет Эдгар, очень узнаваемый, знаковый для постсоветских людей архетип лагерного человека, который пришел оттуда и ни на минуту об этом не забывает. Нам достаточно много об этом известно из книг Солженицына, из семейных историй, а тут представился случай со сцены об этом поговорить. Все счастливо совпало.
— Среди ваших режиссерских работ есть те, которыми вы довольны?
— Да. «Оглянись во гневе» Джона Осборна в Новом Рижском. Мой моноспектакль «Клавс» там же. «Три рассказа» с труппой «Квадрифрон». Чем еще я могу гордиться?.. Ну да, конечно. «Рассказом о ЛЮ…».
— У вас были спектакли про Клавса Элсбергса, про Александра Чака, про Карлиса Падегса, вы священника Антона Юхневича в фильме Segvārds Vientulis (Прозвище «Одинокий») сыграли. Когда речь идет о каких-то конкретных исторических людях — это сильно усложняет задачу режиссера и актера?
— В какой-то мере усложняет, да. Знаете, есть такая болезнь — увлекаться большими людьми. Я немножко этим грешу. Я много читал разных биографий и автобиографий, они меня очень часто вдохновляли на то, чтобы начать новую жизнь с понедельника… и, конечно, ничего из этого не выходило… А если серьезно, то материал этот — хрупкий и рискованный.
Когда человека знают и любят, а ты выходишь в его образе — сравнений не избежать. Но всегда надо держать в голове, что стопроцентное сходство не может быть целью в таких работах. Это театральная или кинематографическая условность, это моя интерпретация. И моя зона ответственности, разумеется.
— Есть ли что-нибудь важнее, чем театр?
— Да. Жизнь. Мы с Владом Наставшевым когда-то говорили об этом, спорили даже… Но для меня действительно жизнь важнее. Хотя… Я как-то прочитал в Rīgas Laiks интервью с Мередит Монк (американская певица, композитор, хореограф, режиссер театра и кино. — М.Н.), оно меня очень тронуло. Мередит сказала — художник занимается творчеством даже тогда, когда формально ничем не занят, вся его жизнь полна искусством. И впрямь: мир вокруг нас, природа, странные неуверенные лучи, которые на рассвете гуляют по шкафу — это ли не искусство? Я все думаю, как поделиться этим со зрителем… Скажем, сделать какие-то этюды, коротенькие спектакли, и играть их рано утром, часов в девять, здесь, на вилле фон Стрицкого, в этом красивом здании, и обязательно при естественном освещении... Вот два человека просыпаются, пьют кофе… Просто такое бытие людское, дзен...
Передать чувство нашей мимолетности, нашей уязвимости, нашей хрупкости — самая грандиозная задача для меня.
— Для вас возраст «за сорок» — много или мало?
— Нельзя сказать, что много. Но последние лет пять я чувствую, что мне не 20. Что есть разница. Что я уже другой человек.
— Лучше прежнего?
— Отчасти.
— Вы не представляете, столько раз я читала и слышала, что творческому человеку важно сохранить в себе мальчика.
— Есть теория, что публичные люди стареют медленней остальных. Это на каком-то психологическом уровне срабатывает, как бы само собой происходит, в ответ на внутреннее требование сохранять в себе молодость. Вон,
дикторши на телевидении по 30 лет не меняются. Но я взрослею -- и ничего против этого не имею.
— Вы можете выделить какую-то характерную черту ваших сверстников — людей искусства и вообще 40-летних в Латвии?
— Мне трудно говорить за всех. Но ясно, что мы — поколение, которое застало советские времена, у нас бэкграунд особый, культурный в том числе.
Мы в этом смысле будем сильно отличаться от своих детей.
