Раса Бугавичюте-Пеце: «Театр мне немножко подрезал крылья»

Обратите внимание: материал опубликован 3 года назад

Можно ли стать настоящим триумфатором национальной театральной премии — и при этом ее не получить? В случае с Расой Бугавичюте-Пеце именно так и вышло. На последней «Ночи лицедеев» победили два спектакля по ее пьесам: «Шекспир» Лиепайского театра и «Мальчик, который видел в темноте», поставленный в Национальном. А 32-летняя Раса так и осталась в номинантах.

Впрочем, за того же «Мальчика», существующего и вне сценического пространства, как повесть, летом она была удостоена международной награды имени Яниса Балтвилкса в области детской и юношеской литературы… Да, она пишет не только пьесы, которых у нее уже не один десяток, но и прозу, сценарии фильмов (Svingeri, Blēži) и сериалов (Lielie Muļķi, TUR), пишет стихи для песен, пишет либретто. Пишет с самого раннего детства.

— Писать я начала, когда еще в школу не ходила. В маму, наверное — она любит искусство, любит музыку, любит читать, так что для меня это было в порядке вещей.

Я еще маленькой думала: либо писательницей стану, либо актрисой, либо на Лиепайском рынке мясом торговать начну.

Потому что меня туда с собой всегда дедушка брал. В общем, все три варианта серьезно рассматривались.

И вот как начала я тогда писать, так с тех пор и не переставала. В школе у меня была очень хорошая учительница латышского языка и литературы, Лита Силова, она как-то сумела мне внушить, что то, что я делаю — нормально. Позже я поняла, насколько это важно: найти своих учителей. И как мне повезло. Потому что сразу после школы я поступила в Академию культуры — Лаурис Гундарс как раз набирал курс драматургов. Никто из моих близких не понимал, куда я иду, где потом буду работать, мои идеи казались чем-то вроде наивных снов, не имеющих никакого отношения к реальности. Я ведь как себе учебу представляла? Что я буду сидеть дома и писать пьесы, а режиссеры сразу примутся их ставить, и все будет интересно и замечательно.

Но Лаурис был очень строгий преподаватель, быстро дурь мне из головы выбил, разъяснил, что профессию я выбрала трудную и не самую благодарную. Если бы на третьем курсе мы с Элмаром Сеньковым не подружились, и он меня не попросил сделать маленькую часть спектакля Bikts в Dirty Deal Teatro, не знаю, как бы моя судьба сложилась. У меня был тогда жуткий кризис, я решила, что все, не надо мне этой вашей драматургии, уеду в Индонезию волонтером, буду за большими черепахами ухаживать.

Не писалось совсем. Я должна была сочинить сценарий для фильма, а Лаурис про все, что я приносила, говорил — плохо, надо писать заново, заново, заново. А когда тебе постоянно говорят, что все плохо, начинаешь в это верить…

Я нашла работу переводчика с литовского и решила на этом успокоиться. Но в офисе я провела буквально полдня. Ушла на обед и не вернулась.

Отправилась в Dirty Deal Teatro на репетицию, посидела там и осознала: если я хочу заниматься тем, что мне нравится, я должна на этом сосредоточиться и все силы туда вложить. А заниматься тем, что мне не нравится, я не буду. Звучит очень просто, но на самом деле дойти до этой мысли и принять ее не так-то легко. Но я отбросила страхи. И когда я смотрю теперь на своих друзей, которые хорошо делают свое дело и не пытаются усидеть на трех или четырех стульях одновременно, то вижу: у них-то как раз все и складывается.

А после премьеры Bikts и Лаурис Гундарс сказал: ты все можешь, давай соберись, все будет хорошо…

— Если в самом начале даже не карьеры, а учебы вы с собой встретились, что посоветовали бы?

— Не бойся ошибаться, не бойся новых форм. Мне кажется, это одна из проблем латвийской драматургии, и я тут не исключение: нам трудно до конца раскрепоститься.

— Раскрепоститься и освободиться от правил?

— Да. Я понимаю, что необходимо знать какие-то базовые вещи, но, например, с режиссером Валтером Силисом над спектаклем «Лиепая — столица Латвии» было очень круто работать, потому что он не только позволял — он практически настаивал на том, чтобы я писала поэтическим, а не бытовым языком. Как никогда прежде. (Впоследствии «Лиепая — столица Латвии» была выдвинута на национальную театральную премию «Ночь лицедеев» по семи номинациях — М.Н.) Он хотел, чтобы я сочинила не пьесу даже, а короткие истории о людях. Знаете, я очень люблю истории… а историю как науку, все эти факты, цифры не очень люблю. Но тут сошлось и то, и другое, и это было прям захватывающе…

После одной репетиции у меня просто крыша поехала — такое воодушевление я вдруг почувствовала… Пришла вечером домой, слезы текут, не понимаю, что со мной происходит, но понимаю, что просто надо взять тетрадку, ручку и писать, писать, писать...

— Как вы пишете, тетрадка-рука, компьютер?

— И так, и так. Я очень много пишу в тетради, а потом уже переношу в компьютер, чтобы все было наглядно. И оставляю все варианты, все миллионы, чтобы возвращаться, если что.

— Вы уже шестой год живете и работаете в Лиепае…

— Да, в один прекрасный день я пришла к Херберту Лаукштейну и сказала — послушайте, директор, не хотите ли вы руководить единственным в Латвии театром, где есть свой драматург? И показала ему, как это работает в Америке или в Германии, где драматург театра — адвокат людей пьесы.

— Что совершенно не означает, что он пишет пьесы сам.

— Именно. Моей целью было внедрить эту профессию в Латвии. Что, вообще говоря, непросто. Потому что процесс появления новой пьесы в репертуаре у нас традиционно происходит так: театру нужен спектакль на определенную тему, директор или худрук предлагают режиссеру на эту тему подумать, режиссер придумал — и только после этого обращается к драматургу, который смог бы его идею реализовать.

— Это, наверное, удобно, но не всегда хорошо?

— Это не всегда и удобно! Потому что каждый раз все начинается с поисков того, что мне в этой теме полюбить, за что зацепиться. Иногда это дается легко… но далеко не всегда. В какой-то момент я поняла, что ценность моя как драматурга и писателя гораздо выше в тех случаях, когда я что-то делаю по собственному желанию, а не на заказ.

— Театр как таковой, как институция, в первое время не шокировал?

— Не особо. Хотя крылья мне, конечно, немножко подрезали…

Глупо, что бюрократия настолько может влиять на искусство — речь не о цензуре, но…

Мы очень зависимы от денег. И это сильно ограничивает возможность делать что-то совершенно новое. Меня это печалит. В Лиепае, например, долгие годы была только одна сцена, — сейчас, правда, добавилась площадка для камерных спектаклей в концертном зале Lielais Dzintars, но это не вполне то, что надо, и в любом случае этого мало. А ведь эксперименты крайне необходимы. И актерам необходимы, и режиссерам, и зрителям, вообще всем.

Я смотрела документальный фильм о том, как Серебренников создавал Гоголь-центр — мне казалось, это именно то, чего нам не хватает: делать то, что отвечает твоим желаниям, мыслям, чувствам, а не просчитывать, пройдет это или не пройдет, будет ли кто-нибудь покупать билеты… Ну да, я училась культурному менеджменту, я посвятила свою магистерскую работу тому, какие механизмы культурной политики помогают развивать современную драматургию, и по документам у нас просто все замечательно, все ратуют за новые пьесы, это ведь свидетельство того, что искусство в стране идет вперед. А в реальности нет ни одного театра, где половину репертуара непременно составляли бы оригинальные работы. Где постановка только что написанного сочинения была бы важней, чем постановка классики. Понимание этого мне как будто пощечину влепило.

— А ведь вы Латвийскую гильдию драматургов какое-то время возглавляли.

— Когда я заканчивала учиться на бакалавра, мы говорили с Лаурисом Гундарсом о том, в какой ситуации находимся. Тогда еще не было драматургической номинации на «Ночи лицедеев», не принято было, чтобы автор сидел на репетициях и вообще присутствовал в театре. Я в своих розовых очках хотела что-то изменить… Говорила, что нужно проводить общенациональный конкурс, создать площадку — то ли фестиваль, то ли лабораторию, — где драматурги могли бы развивать свои идеи. Чтобы не было, как у меня: десять лет работать в театре, прежде чем наконец собраться и позволить себе написать собственную пьесу… Хорошо, конечно, что заказов много, но речь-то не об этом…

Ну да, хотела горы свернуть. Что-то удалось, что-то нет, но ждем, трудимся, идем дальше.  Каждый сезон все больше и больше оригинальных пьес ставится. Это радует.

— Самое страшное — первая читка, сказали вы как-то. Это всегда так было? Или стало страшным в какой-то момент?

— Это всегда так было. С первого раза. Я его очень хорошо помню: Национальный театр, Элмар Сеньков собирается ставить спектакль Izrāde “Gals”, конец лета, актеры только-только пришли из отпуска, Янис Вимба (в то время, в 2011 году, актер, ныне — директор Национального театра. — М.Н.) в черных очках меня спрашивает — а ты кто такая? Резонный вообще-то вопрос, я же в первый раз там появилась, мелкая девчонка… Мы с однокурсником моим и соавтором Эдгаром Николсонсом сидели и боялись… Но у меня, славу Богу, ни разу не было такой первой читки, после которой я бы поняла, что все нужно или в корзину отправить, или переписать от начала до конца.

И все равно так страшно, что хоть под стол лезь.

Актеры, знакомясь с текстом, должны читать его как бы нейтрально, но им это скучно, поэтому они начинают интонации какие-то добавлять, смешить, а я-то хочу одного хочу — чтобы они смысл поймали…

Это ужасно, это хуже премьеры, на премьере-то я на заднем плане, все на режиссера и актеров смотрят… А тут…

— Попробовать себя в режиссуре не хочется?

Пока нет. Надо еще поучиться. Лет десять лет стабильно буду только писать, не ставить. Но никогда ведь нельзя говорить «никогда», правда?

— Большинство ваших пьес поставлены тремя режиссерами — Элмаром Сеньковым, Валтером Силисом и Дмитрием Петренко. У вас есть прицел на кого-то другого — Владислава Наставшева, скажем, или на Алвиса Херманиса?

— (Смеется.) Ну, конечно, это было бы интересно, но я думаю, что

и Наставшев, и Херманис из тех людей, что делают все сами — мне кажется, очень трудно как-то попасть в их мысли.

Не знаю. Мне пока что проще с Элмаром, Валтером и Димой, потому что они мои ровесники, но, конечно, я была бы рада возможности поработать с Марой Кимеле, например: во-первых, она легенда, во-вторых, женщина, я с женщинами-режиссерами вообще мало сотрудничала, а очень бы этого хотела.

— Вы много сотрудничаете с Сергеем Землянским, создаете либретто для его пластических спектаклей. Несведущему человеку может показаться, что это легкая прогулка. А на самом деле?

— А на самом деле для драматурга, который привык все свои мысли выражать в словах, это очень трудно — закрыть свой рот и думать, как все то же самое показать в действии и только в действии. Но это такая тренировка! Лучшая из всех возможных для тех, кто хочет попробовать себя в написании пьес. Это нужно и важно: уметь объяснять — и очень коротко — действия персонажей и побудительные причины этих действий. «Он себя чувствует вот так, поэтому делает это и это». Сергей любит, когда на каждую сцену приходится по три предложения, не больше. Но в этих трех предложениях все должно было изложено с предельной ясностью.

Как, например, донести до зрителя, что мама свою девочку любит, хотя очень строго с ней обращается? Это я «Дом Бернарды Альбы» имею в виду, который мы в Новосибирске делали. Если буквально следовать тексту пьесы Лорки и ограничиться двумя красками, сдержанностью и суровостью, то всю гамму того, что героиня переживает, выразить не удастся. Любовь, страх потерять… Вот как все это вместе сложить?

И мы придумали — когда девочка родилась, мама подарила ей украшение, цепочку с медальоном. И этот символ через весь спектакль проходит… Или «Холстомер» наш в Иркутске. Ох! Ну вообще!

Как передать, что чувствует лошадь?!

Конечно, через какие-то человеческие эмоции. Но я же должна дать понять, что лошадь — это что-то совсем другое… Очень все это непросто. И еще задачу усложняет то, что большинство работ Сергея основываются на классических литературных произведениях, и многим известно, какова история в оригинале.  Так что надо искать баланс — чтобы и ожидания зрителя оправдались, и что-то новое открылось.

Честно сказать, я на команду Сережи Землянского до сих пор смотрю немножко со стороны… и до сих пор поражаюсь. Во время репетиций от них как будто свет исходит… Паша Акимкин, композитор, просто живет в театре, когда ставится спектакль. Приходит на репетиции в тапочках, со своим чайником. Видит — ага, тут трех секунд музыки не хватает. Тут же берет и дописывает. Они как единое целое, они просто дышат вместе. Это что-то нереальное.

—А вам такой комфорт важен или хочется расширить зону общения?

— И то, и другое. Мне важно знать, что на свете есть люди, с которыми мне легко и уютно, и что я всегда могу к ним вернуться.  Но мне важно время от времени и прыгать в пропасть — не имея понятия, на какую глубину.

— Пьесу в стихах сочинить, например?

— О-о-о… Поэзия — это что-то очень высокое.

Я никогда не буду называть себя поэтессой, мне боязно применять к себе это слово, потому что тут совсем другие измерения вступают в силу, мне неведомые. Но я очень люблю ритм в языке.

И когда появилась возможность поработать с Элмаром над музыкальной постановкой Lec, saulīte! и возник вопрос — а кто нам будет писать стихи, подумала: ну как?! Это же моя история. Я и сама могу! И слава Богу, мне позволили попробовать.

— В результате ваши стихи положили на музыку и исполнили на последнем Празднике песни. Какие ощущения были?

— (Протяжно и мечтательно вздыхает.) Это было что-то непостижимое. Я сидела в первых рядах, видела этот огромный хор и как будто бы понимала, что все поют то, что я написала. И танцоры поют, потому что они тоже знают эту песню. Но самое невероятное было, когда я повернулась и увидела, что и среди тысяч зрителей тоже есть те, кто поет…

Думаю, я этот момент до конца осознаю, только когда мне будет лет 70. Потому что я смотрю в программку и вижу — Райнис, Мара Залите, Янис Петерс…Это же не люди, это же боги. И я рядом. Нормальный, обычный человек. Только что поставила машину на стоянку и пришла с мужем на концерт. Позвонила домой по дороге, узнала, как там дети. Купила что-то вкусное в магазине. А тут… Не склеивается в одну картину, в общем.

— То, что вы стали мамой, сильно вас изменило? Каково это вообще — справляться с близняшками?

— Мне не с чем сравнивать, я не знаю, каково это — справляться с одним ребенком… У меня их двое, вот и все. Может быть, изменилась. Может, с рождением детей хочется говорить о вещах более глубоких, чем раньше. Не просто — о, крутая история, давайте ее расскажем. Стало важнее в конце своей работы оставить капельку надежды. Хотя мне всегда это
было важно.

Я сама как зритель не переношу, когда выходишь после спектакля, и все плохо. Мне очень трудно потом. Я не знаю, для чего это нужно.

Я люблю чернуху, это круто, но оставьте мне, пожалуйста, лучик света, тоненький-тоненький, чтобы мне было за что зацепиться и о чем подумать.

Я хочу надеяться, что мои дети будут жить в лучшем мире, чем мы живем, и что у них все будет хорошо.

— Кто у вас в семье главный?

— Дети.

— А в театре?

— Трудно сказать. Но меня как драматурга без актеров — нету. Всё. Нет, я, конечно, могу написать пьесу и опубликовать, чтобы кто-нибудь ее прочитал, но это будет не по-настоящему. И то же самое с актерами. Им нужен драматург. Им нужен режиссер. Чем мне театр и нравится: этот торт просто невозможно испечь без определенных ингредиентов, и очень трудно сказать, какой из них главный.

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное