Это один из символов латвийской столицы. Каждый день можно видеть, как он уже с палочкой в руках идет по Старой Риге, присаживается в кафе на площади Ливов, выпивает чашечку кофе. Он приезжает каждый день на автобусе из предместья латвийской столицы, Берги, где живет. Заходит в Академию художеств к ученикам, а затем не спеша идет по узким улочкам Вецриги в мастерскую на улице Лайпу, расположившуюся в мансарде, со всех четырех сторон которой видны церкви Старого города.
Весь этот маршрут профессор на протяжении долгих лет проделывает, как правило, в привычной для всех его знакомых студенческой шапочке на голове. Но при этом с респектабельной сигариллой в зубах и с неизменно веселым блеском в глазах. Приглашает в гости и, оглядывая владения, весело говорит: «Эх, если бы я был молодым, такую бы богему тут устроил!» И хохочет.
— Профессор, почему вы не работаете дома, как многие художники?
— А правило у меня есть такое... Работать наедине с собой. Это же работа! Мои учителя так и говорили мне, а я это передаю своим ученикам:
каждый день хотя бы по 10-15 минут в день, но непременно надо что-то накалякать на холсте. Это должно войти в привычку.
Да, если ежедневно понемногу рисуешь, то в результате все равно что-то получится. И так каждый день, без выходных, в том числе в субботу и воскресенье. В конце концов, ты не поверишь, но я же не работаю, а служу. Такое знание пришло с опытом. Передо мной всегда был пример моих педагогов, которые, так прекрасно получилось, были еще и моими большими друзьями. Среди них был, например, Борис Берзиньш. А еще Уно Данилевскис. Хм, они уже все в лучшем из миров... Но я ведь жив (смеется).
Дома не работаю. Никогда. Вот ты опять же не поверишь... Но меня беспокоит мысль: «А не мешаю ли я своей работой близким?» Поскольку в моей семье много художников, мне может помешать и другая мысль: «Вдруг мне кто-то из родственников во время работы даст какой-то совет...» Я не из импрессионистов, которые любили импровизировать на публике. Для меня творческий процесс — весьма деликатный момент, во время которого присутствуют кисти, краски, я и еще кое-что очень важное.
В конце концов, написание некоторых картин — достаточно долгий процесс. Некоторые я пишу лет по десять подряд. Они висят у меня на стене вроде как готовые. Но проходит много лет и, когда я вижу, что теперь действительно готово, то делаю последний штрих и ставлю подпись.
...Однажды, когда я зашел в гости к профессору, он стоял на коленях. С гаванской сигарой во рту чистил пол. Я разделся, а он еще минут 15 невозмутимо чинил что-то в дальней комнате. Спасибо за подаренное время: я не спросил, как называется та работа, на которую смотрел все это время в его комнатке на противоположном конце мансарды, но про себя ее назвал «Веселенькое распятие». Удалой шут на золотом кресте (позолота настоящая), на его плече филин, в руках гаванская сигара, а из очень веселого глаза катится огромная слеза.
— Ну, сколько тебе кусочков сахару?
— Два.
Профессор кинул один кусочек, второй, затем задумчиво заглянул в сахарницу... И высыпал в кружку все оставшееся.
— Ну, как кофе? Замечательный? Да? Ну и хорошо.
— А золото откуда?
— Из Англии! Честно! Я никого не обманываю. Обман является унижением, а я всегда слежу, чтобы никого случайно не унизить. Ну я могу, конечно, пошутить, но это будет добрая ирония.
— Библия пишет, что обманывать нельзя ни при каких условиях.
— Да? Ну, к сожалению, я не силен в теологии.
— У вас в мансарде всюду совы в виде чучел и портретов. А у вас когда-нибудь жили совы?
— Нет. Грешно запирать в четырех стенах такую свободолюбивую птицу. Но в Берги, где я живу с семьей, есть лес. Там их много.
— А сколько у вас сейчас в Академии учеников?
— Дорогой, я никогда не считал нужным их считать...
— А сколько лет вы уже профессор?
— Я профессор? А, ну да, я профессор. Не это главное...
В мансарде всегда включено радио Klassika.
Юрьянс затянулся сигарой и под звуки европейской мазурки Шопена, доносившейся из радио, сказал задумчиво: «Я жизнелюб!»
— А скажите, пожалуйста: вы своим студентам ведь наверняка советуете ездить в какие-то конкретные европейские города, облагораживаться тамошним искусством и атмосферой?
— Да нет. Они у меня самостоятельные, сами выбирают города. А потом я зачастую получаю от них открытки — из Парижа. Праги, Копенгагена... Чем, кстати, мне Европа и нравится, так это стабильностью. А стабильность и процветание может принести более широкий выбор, рынок.
— Отчего вы курите все-таки сигары, а не просто табак?
— Когда я служил в армии, то курил «Приму». Это что-то настолько советское было! Когда вернулся из армии, то сразу же перешел на кубинские сигары. Так что это уже привычка. Но тут надо сказать о другом моем хорошем приятеле, который живет в Бельгии! Он мне присылает сигары и сигариллы в специальных красивых коробочках. Обычно я выкуриваю одну или две большие сигары в день. Или курю сигариллы, когда пишу картины. А вот алкоголь на время работы убирается в сторону. Во время работы нужна совершенно ясная голова.
...Попыхивая сигарой, Юрьянс переходит от западного окна к северному. Затем поглядел на окно, что напротив, на южной стороне. И плавно переместился к окну, выходящему на восток. Профессор посмотрел мимо старинных церквей Вецриги куда-то вдаль, в сторону необъятной России, за которой спрятался не менее необъятный Китай.
— Профессор, но ведь все-таки ваши работы есть не только в Париже, но и в нашем Посольстве в Брюсселе!
— У меня и в Китае есть работа. У меня там работа, на которой изображен наш Праздник песни. Так рассудил: в Китае ведь очень много людей проживает и надо было им показать, что и у нас немало людей. А много людей у нас только во время Праздника песни.
— Скажите, какое ваше самое прекрасное качество?
— В какой бы ситуации я не находился, на все стараюсь смотреть с улыбкой.
У европейцев очень хорошая, открытая улыбка. Я вам доверяю, вы мне доверяете, и мы улыбаемся. Быть может, у европейцев иногда уже несколько привычная, натянутая улыбка. Но я думаю так: будет очень хорошо, если мы найдем нечто среднее между улыбкой привычной и искренней...
— Профессор, а что это вы сразу налили мне какой-то необыкновенный нектар в роскошный бокал?
— Это цидониево-смородиновая настойка. Делаю ее сам. Цидония моя, ее срезаю в саду осенью. А еще у меня есть удивительные родственники из деревни, которые присылают мне черную смородину. Ну и добавляю туда немного белорусской водки.
— Почему вдруг именно белорусскую?
— Молодой человек, я за свою жизнь попробовал разные виды водки. И могу сказать, что белорусская все-таки лучшая, поскольку сделана на основе чистых продуктов природы. У меня ведь есть вкус! Не верю ни русской, ни эстонской, ни латвийской водке — они сделаны из чего-то другого. Кроме того, у меня в Белоруссии очень хороший друг, он занимается серьезным делом, ценит белорусскую водку и у меня нет причины ему не доверять.
И вот осенью я беру черную смородину, сахар, добавляю немного водки. Все это настаивается недели три. После этого добавляю цидониевый сироп. И снова настаивается, но уже два месяца. После чего готово к употреблению! Напиток хороший, в нем много витаминов, помогает телу и душе.
— Вчера и сегодня вы много успели сделать?
— Достаточно много. Вот видишь, со мной ангелы сейчас. Я их изображаю на большом полотне — 2,5 на 5,5 метров. Золотая работа, в том смысле, что там особенная техника, с позолотой. Это заказ одного очень серьезного джентльмена, разумеется, моего большого друга. Он собирается обустроить свой личный «Сад ангелов» (так называется работа). А вообще, работать надо много, поскольку у меня выставка то в Вене, то в Египте, то в Витебске, в знаменитом музее Марка Шагала.
— У вас две дочери, известные художницы Иева и Кристине Юрьяне. Вы им преподаете?
— Нет. Хотя не думаю, что для всех обязательно не учить своих близких искусству живописи. Но в моем случае, думаю, это верное решение. Семейные отношения — одно, а отношения в искусстве — совсем другое. У моих дочерей другие учителя. У Иевы, например, учителем был знаменитый Индулис Зариньш. Теперь она создает сценографию и костюмы для спектаклей в нашей Опере, для фильмов (например, для «Темных оленей»), получает престижные награды за это. А Кристине училась графике у Александра Станкевича, Гунара Кроллиса... Делала сценографию и костюмы для спектаклей Алвиса Херманиса.
Ты не поверишь (хохочет), но мне ее работы действительно очень нравятся! О чем ей однажды и сказал. И не сказать хорошие слова художнику, который это заслужил, — это, по-моему, действительно очень тяжкий грех (смеется). В конце концов, я же понимаю душу художника. Когда он создает свой труд, то одинок. А потом выходит из этого одиночества со своими картинами, чтобы поделиться сокровенным. За это ругать ни в коем случае нельзя!
— Профессор, ни разу не видел вас в смокинге!
— Смокинг у меня есть. Но его же не станешь надевать, когда придется. Я его надевал как-то раз... Вспомнил, это было в Опере! Вручали премию «Алдарис» знаменитому китайскому оперному певцу Уоренну Моку. Ему, как золотому голосу, подарили как раз мою золотую работу.
— И ни разу не помню вас без студенческой шапочки!
— Ну, бывают и другие случаи, когда приходится снимать шапочку. Например, как это не прискорбно, на похоронах друзей, коллег, знакомых...
— По-моему, вы абсолютно самодостаточный человек. И, наверное, немногие могут понять, что вы, например, никогда не хотели бы стать ректором Латвийской академии художеств...
— Никогда не хотел быть ректором. Хотя в жизни были и такие предложения. Еще в советские годы на различных съездах с подачи партийного комитета и т.д. меня выдвигали в председатели Союза художников. И я шесть лет был председателем секции живописцев. Мне этого вполне хватило! После Атмоды и восстановления независимости меня тоже выдвигали. Причем вполне приличные люди. Но чтобы не обидеть их отказом, я всегда старался избегать всяческих разговоров о разных высоких должностях. Я могу сделать намного больше и качественнее, преподавая и создавая свои картины, даря людям радость.
Меня не интересуют должности, меня интересует качественный результат. А его я могу достигнуть, только находясь чуточку в стороне, с краю.
— На мой взгляд, более всего вас характеризуют работы, где изображен шут на кресте. Я видел у вас, например, распятого шута с сигарой... Почти автопортреты?
— Шут ведь действительно очень мудр. И в Испании, и в Великобритании, и в других странах у королей всегда были шуты, которые могли сказать то, что другой сказать не вправе. Но при этом он несет свой крест. Быть может, в чем-то он даже святой.
— Как правило, все ваши работы оформлены в позолоченных рамки. Но вот этот шут – единственная работа, в которой рамка черная, траурная...
— Представляешь, сколько она будет стоить после моей смерти! Еще больше, чем сейчас! (Смеется). Я раскрою маленький секрет. Вот тут внизу подпись. Но работу можно перевернуть и…что видишь?
— Господи, в это же действительно невозможно поверить, но теперь это кто-то, распятый вверх тормашками! Кстати, напоминает распятых таким образом Петра и Павла...
— Да, и тут тоже едва заметная моя подпись. В общем, можно крутить, как удобно.
— Вы всегда спокойны, уравновешены, с чувством юмора, вдохновенны. А бывает, что вдруг вдохновение исчезает?
— Конечно. Тогда я поступаю очень просто: ставлю пластинку хора рабов из «Набукко» Джузеппе Верди. Причем на полную громкость — даже стены начинают дрожать. Там прекрасная музыка и удивительные слова. С итальянского переводится примерно так: «Летят мысли на золотых крыльях!» Соседи вроде не в обиде. Знаешь, ты не поверишь...
— Еще как поверю!
— Но после этого все вновь входит в норму.
...На презентации фолианта (он тоже позолочен, кстати), который можно приобрести за 35 евро, профессору дали слово. Он помолчал. А потом сказал: «Ну вот, самое главное. А самое главное — это любовь. Это любовь...». И хитро прищурившись, добавил: «К золоту тоже, да?»
