— Когда вас утвердили на роль Кати Пушкаревой и вы прочитали сценарий «Не родись красивой» — было ощущение, что на утро после выхода сериала вы проснетесь знаменитой?
— Нет, совершенно не было такого ощущения, ни сознательного, ни подсознательного.
— Что было трудней всего в съемочном процессе? Или трудности начались уже потом?
— Сначала все было здорово, интересно и прекрасно. Трудности начались в тот момент, когда наступила невероятная физическая усталость. А она не могла не наступить, потому что мы снимали по 14-16 часов каждый день, у меня была смена и 20 часов, и даже 26 часов однажды... Я почти перестала спать. И, конечно, через полгода здоровье стало давать сбой. Вот тогда я поняла, что нужно научиться себя защищать. До этого я, как в студенчестве, на любой вопрос «А вы могли бы?..» — «Да!», «А вы хотели бы?..» — «Да!», «А если?..» — «Конечно!». И этот мой азарт был встречен на ура. Но, когда я попросила какой-то перерыв, какой-то график более человеческий, мне сказали, что это уже невозможно, потому что идут эфиры и нужно потерпеть.
— Терпеть ведь приходилось и Алексею Бородину, худруку РАМТа?
— Когда я отпрашивалась на съемки, речь шла, если я не ошибаюсь, о сорока сериях, — все равно много, нужно было решиться на такой масштаб. Алексей Владимирович меня отпустил, но, разумеется, мы говорили с ним о том, что это не должно никак помешать репертуару театра. И все спектакли, в которых я была занята, — они шли в обычном режиме, съемочный график выстраивался вокруг них. То есть с утра я снималась, потом приезжала играть спектакль, а потом иногда уезжала досниматься. Даже успела выпустить два премьеры — «А зори здесь тихие» и «Идиот». То есть на театре это особо не отразилось, отразилось только на моем самочувствии.
— Вас в «Не родись красивой» старшая сестра одевала. Это с детства так повелось?
— С детства была понятно, что Лена будет как-то связана с искусством: сколько я ее помню, она рисовала. Только вот узкая специализация была непонятна — живописцем ли станет, в архитектуру пойдет... но она вот решила дизайном одежды заняться. Да, ее пригласили быть художницей по костюмам в проекте, это было еще до того, как меня утвердили на роль. Она прошла все пробы с другими актрисами, и когда оказалось, что Катю буду играть я — конечно, мы радовались друг за друга, это было какое-то невероятное счастье, потому что это был ее первый проект в кино и для меня тоже первая большая работа на экране. То, что мы оказались в одной съемочной группе, и меня, и ее очень поддержало, мы друг другу очень помогали. Просто психологически. И родители за нас были спокойны — что мы рядом. Как-то все это удачно сложилось, интересно.
А насчет одежды… Мы маленькими были очень разными, сложно пересекались во вкусах, она такая девочка-девочка, а я росла пацанкой, но когда Лена сшила свою первую вещь — голубой сарафан в цветочек, юбка в складку, лямки, — она сшила ее для меня.
Представить, что я буду ходить в васильках, было трудно. Но почему-то это случилось. Васильки мне пришлись по вкусу.
Я страшно гордилась сарафаном и надевала его школу, а Лена гордилась тем, что ее первая вещь мне понравилась.
— Вы и сейчас носите то, что она шьет?
— Конечно. У меня 90 процентов гардероба — бренд «Уварова», я смеюсь, когда пальто сдаю где-нибудь в гардероб: все как в детстве, одежда подписана.
— Веселило на съемках, что вас, красавицу, гримируют под дурнушку?
— Еще как! Это же прекрасно. Я никогда не испытывала дефицита внимания со стороны мужского пола, поэтому меня это нисколько не ущемляло. И с точки зрения актерской было интересно — когда мне специальные такие штуки приклеивали, чтобы растопырить уши, и очки надевали, и брекеты...
— Ваша профессия обязывает вас выглядеть по-особенному и вне сцены?
— У меня нет задачи какой-то образ создавать и нести его вне театрального пространства, в обычной жизни во что-то играть. Честно говоря, так утомляет то, что происходит на сцене и в кино, что хочется при первой возможности все с себя смыть, чужое снять, избавиться от надуманной информации. Но окружение во многом транслирует то, что актриса ОБЯЗАНА всегда выглядеть на все сто, быть на высоте... Это издержки профессии, скажем так.
Я восхищаюсь своими коллегами, женщинами в первую очередь, которые следуют этому правилу — правилу безукоризненности. Но я пока в не могу согласиться на это. Потому что очень важно успевать быть собой.
Чтобы потом снова с азартом стать кем-то другим. Собственно, это касается не только внешних характеристик, это касается и внутренней жизни. Нужно обнулиться. Но забота о физической форме, о психологическом здоровье — да, это безусловно важно с профессиональной точки зрения. Просто для того, чтобы в любой момент быть готовой к любым необходимым действиям.
— Например, на мопеде гонять.
— Я мопед для съемок в фильме освоила. Возникла такая необходимость, и я сказала — да, конечно. Я всегда так говорю, не задумываюсь, чем это может для меня обернуться. Сначала — «да», а потом… Пришлось учиться прямо в экспедиции, где дорог не было вообще, совсем. Но я с удовольствием этим занималась, потому что такие навыки в жизни всегда пригодятся. Даже предложила: давайте героиня наша еще и на параплане полетает. Нет, говорят, это слишком сильно. Но для себя я все равно полетала. Понравилось очень. Летела и думала: сейчас меня должен обуять какой-то невероятный страх, сейчас я должна перестать дышать. Но этого не происходило. Меня это удивило очень. Может, было так страшно, что уже ничего не чувствуешь?.. В общем, я решила —раз не страшно, надо наслаждаться моментом…
Я готова на любые эксперименты. В профессии. В жизни просто так взять и сесть на мопед, полететь на параплане — даже нет времени об этом подумать.
А если нужно для проекта — то не будет времени бояться.
— Вы умеете расставаться с профессией, закрывая за собой двери театра, или несете ее с собой домой?
— У меня нет однозначного ответа. Ситуации бывают разные, соответственно, мы по-разному реагируем. Иногда очень хочется театр и все, что там происходит, оставить там, в стенах РАМТ, но не получается. Потому что
мы живые люди, мы любим свою профессию, мы горим этим, болеем, терзаемся. Дорога домой — она не может тебя освободить от этих мыслей.
Иногда получается. Иногда нет. Когда как.
— Что материнство дает актрисе? Что, быть может, отнимает?
— Ох, не знаю. Кажется, мне еще рано на эту тему размышлять, я пока что в начале пути, точнее, двух путей. (Смеется.) Моей дочери 10 исполнилось в этом году, сыну — четыре, а я чувствую себя экспериментатором и первооткрывателем каждый день. И уже почти смирилась с этим, понимая, что так будет всегда. Но, безусловно, материнство обогащает тебя как личность. Когда в тебе больше содержания и больше опыта, выходить на сцену гораздо интересней, чем просто с фантазиями и представлениями о жизни. Ты уже что-то понимаешь не только головой, но и сердцем, всем своим существом…
Хотя не все, что судьба тебе дает, хочется нести на сцену. Очень личное лучше оставить себе. Не делиться им с общественностью.
— У вас было четкое представление, какой должна быть в идеале ваша семья, как надо воспитывать детей?
— Нет. Знаете, в детстве девочки мечтают, какой с ними должен быть мужчина, какой-то определенный тип, высокий блондин или кудрявый брюнет, Брэд Питт или Джордж Клуни… Я в этом смысле какая-то очень странная. У меня не получается рисовать в воображении ни людей, которых я хочу видеть рядом с собой, ни ролей, которые мне нужно сыграть. И в отношении семьи никаких четких сформулированных идей я не помню. Но мне всегда казалось — и сейчас кажется, — что
семья должна быть территорией безусловной любви.
Вот тут не может быть никаких компромиссов.
— У кого детям проще получить поблажки — у вас или у вашего мужа?
— Нет такого однозначного — кто-то стоит на страже, а кто-то балует. Мы стараемся все-таки этот крест нести вдвоем. Но относительно каких-нибудь вкусняшек, которые не полезны для здоровья, это, конечно, к папе: папа может побаловать, пиццу заказать, купить лимонада иногда. Меня дети не просят купить пиццу. Потому что бесполезно. Это маленький пример, но показательный. Зоны влияния делятся. Я — за правильное питание, — за порядок, за домашние задания, за музыкальную школу.
— Ваша героиня в спектакле «Иранская конференция», поэтесса Ширин, много лет провела под домашним арестом. Нам всем в связи с пандемией тоже довелось посидеть взаперти. Как вы справлялись с этой ситуацией?
— Очень разные процессы происходили. К началу карантина я вернулась со съемок в Армении, и поэтому у меня
сначала был личный карантин две недели, потом объявили общий карантин, и получилось, что два месяца мы с родителями не виделись. Было чувство, будто тебя за что-то наказали: ты не можешь быть с мамой, с папой, как это?!
Мама моя тяжело это переживала, бесконечно смотрела новости, следила за количеством заболевших, за развитием событий и каждый день про это рассказывала. А я, наоборот, полностью ушла от всех новостей — я и так не смотрю телевизор, меня нет в сетях, поэтому до меня все доносится с большим опозданием, по старинке, из уст в уста, что называется. Близкие и родные сообщают мне только самое главное, а не то, что в лентах друг у друга высвечивается, и меня это очень устраивает. А в период карантина — в какой-то момент мы выехали за город, и там вообще нет телевизора.
Я думала, что для детей это будет тяжело, потому что наше максимальное времяпровождение друг с другом, как мне казалось, выливалось в такое давление с моей стороны, был немножко перебор по поводу контроля всех процессов, — домашнее обучение полностью легло на нас, и я с азартом дожимала все до какого-то результата поначалу (смеется), а потом поняла, что так нельзя, что дети возненавидят карантин и меня. Но сейчас моя дочь говорит, что это было самое счастливое время. Потому что мы были все вместе.
— Чего вам не хватает для полного счастья?
— Ой, я не знаю. Хочется, чтобы в целом все было поспокойнее. Чтобы не было общей атмосферы угнетающей, звенящей, обещающей, что дальше будет только хуже. Общая атмосфера меня беспокоит. А так, внутри, все хорошо.
