Надин Боковикова и Макс Румский: «Главная музыка — это тишина»

Наши собеседники — автор постановки Надин Боковикова, художница и актриса, и  музыкальный руководитель спектакля Макс Румский, композитор и дирижер.

Надин Боковикова:  — Летом 2019 года я перечитала Песнь Песней: это было великолепное ощущение — переполненности мозга кислородом, наэлектризованности. И захотелось передать его другим, передать зрителю. Стала искать актеров на мужскую роль, вспомнила, что видела Женю Леонова в театре ОСА на спектакле Love is... —  мне понравилось, каким он там был. Он играл незрячего парня, я даже первые 20 минут думала, что это незрячий актер.

Макс Румский: — Я его видел в гримерке. За ним очень интересно наблюдать — за тем, как он готовится к спектаклю и даже как молчит.

Надин: — Я оценила ровность Жени даже больше, чем актерское мастерство. Он как будто сохраняет себя в быту, чтобы на сцене все сделать точечно и четко. Позже я нашла замечательных Майю Арвену и Андриса Булиса, исполнителей для латышской версии, и предложила драматическим актерам новую для них театральную форму, основанную на голосовой пластике. На это сложно переключиться, и чтобы что-то объяснить, я придумывала разные образы, например: представьте, что звук «м-м-м-м-м» — это ниточка, на которую надо насаживать текст. Монотонно. Если нужно громче, то не на крик переходить, а поднимать голос из глубины. В чем-то это сродни тому, как священник читает Писание. В идеале зритель должен оказаться в трансе от такой работы голоса. 

— Что дает такая монотонность?

Надин: — Транс нужен, чтобы зрители ушли со спектакля не каждый сам по себе, а как единое целое. И чтобы вышли в город, как единый организм. Как после богослужения.

— Это звук. А движение?

Надин: — С ним то же самое. Долгое двухминутное молчание тоже гипнотизирует, но это хороший гипноз, очищающий такой, духовный.

Макс: — В актерской пластике тоже должен присутствовать высокий уровень осознанности. Одно дело, когда у тебя движение получилось случайно, или ты на пути к какому-то движению, и другое — когда оно выточено.

— Как Песнь Песней, так и движение движений.

Макс: — Все должно быть связано с душевным состоянием исполнителя и не быть просто хореографией. Здесь важно не «как на меня посмотрят», а то, что есть «я сам».

Можно подумать, что монотонность — это что-то бедное, аскетичное. Но все дело в красоте самого слова — оно здесь поет, говорит, оно — единица измерения, оно — основа всего. Для меня главное было — понять, в каком стиле Надин работает. Я увидел очень ясную форму, очень интересное напряжение, слово, вынесенное вперед, а дальше мне нужно было просто ничего не испортить. Начал сочинять музыкальный кусочек, в котором воспевается величие царя Соломона, прислал Надин три варианта, и ей понравился именно тот, который мне самому больше всего был близок. А дальше для оркестровки использовал инструменты, упомянутые в Библии, потому что все должно было звучать, как древняя музыка: цитра, банджо, кимвалы, тамбурин, треугольник, ксилофон, колокола. И две флейты. Создал такую звенящую среду — сначала Надин даже казалось, что там всего слишком много.

Надин: — Да, для минималиста это было непривычно.

Макс: — Но я знал, что в помещении все это богатство не будет бить по ушам — станет атмосферой с оттенками царственности, торжества. И понимал, что в моей композиции «Кто эта, восходящая от пустыни» для старинных инструментов и двух женских голосов...

Надин: — У Макса музыканты запели!

Макс: — ... должна быть радость. Может быть, в этом проявилось мужское начало — мужчина наслаждается тем, что есть сейчас, и может дать это женщине.

А в музыкальном оформлении спектакля мне нужно было добиться, чтобы флейта и скрипка не дублировали настроения и тексты героев. Чтобы, как в лесу, было много разных звуков, которые друг с другом прямо не связаны и не должны друг друга «слышать», должны оставаться каждый в своем небольшом мире. Я направлял импровизации флейтистки и скрипачки — им предстояло ознакомиться с текстом, а потом научиться ему не следовать. Мы хотели, чтобы получились какие-то усмешки насекомых, хруст ветвей, завывание ветра, журчание ручейка, и все это — как фон, который совершенно не представляет, о чем текст. Нужно было найти баланс, при котором звуки никого не станут перебивать, а если станут, то очень элегантно, не отвлекая от сути. Потому что главная музыка в этом спектакле — тишина, основное его состояние — тишина. И если бы музыки было слишком много, мы начали бы слушать музыку. В природе ведь тоже — тишина, состоящая из разных звуков, просто там никто не пытается играть первую роль.

Надин: — У нас с Женей была минута молчания: сидим на сцене и очень медленно, под стать движению солнечного луча, опускаем на землю плод граната. В идеале зритель не должен этого замечать, как не замечает движения солнца. Поначалу я думала, что вся минута пройдет в тишине, но потом поняла, что полной тишины не бывает, и скрипачка стала ударять по струнам.

Макс: — Нужны были звуки, максимально не похожие на классические — ровные, прямые звуки этих инструментов. Все что угодно, кроме ясной мелодии. А еще нужно было дать возможность Асмик Багоян петь а капелла, потому что то, как она поет, уже есть нечто прекрасное и звучит само по себе. У нее талант, который не каждому дается — петь душой. И ты просто рад, что можешь к этому прикоснуться, слушаешь и думаешь: как этот человек живет?

Казалось бы — ну что я сделал для спектакля? Написал две с половиной минуты музыки. А на самом деле это обросло очень многим.

— У певицы Асмик Багоян в спектакле есть роль. Какая?

Надин: — Она Рассказчица. Он, Она и Рассказчица — имена слишком условные, простые, но другие придумывать не хотелось. Асмик знакомит нас и с чужой историей любви, и со своей. По сути, она играет еще и некое высшее существо, потому что под конец венчает героев, соединяет не светским обрядом и даже не церковным — происходит духовное единение главных героев. Эти двое на самом деле — не мужчина и не женщина, они дети Божьи, что ли.

— Вас не беспокоило, что в костюме оттенков граната Рассказчица выглядит намного ярче Его и Ее, что может отвлечь внимание на себя?

Надин:  — Ее слой — богатый, национальный, наш слой — вневременной, и если все правильно играть, две эти линии вообще не пересекутся. Кстати, Асмик использует национальный костюм, который есть у любой армянской женщины.

— Отдельной удачей мне показалась концовка, когда после венчания Божьи дети вдруг стали дурачиться.

Надин: — Они позволили себе расслабиться. Чтобы зритель понял: это не какая-то сказка и не красивое кино — это реальность! И на сцене дурачатся живые люди.

— Чтобы зритель выдохнул, понял, что можно готовиться к аплодисментам.

Макс: — Я на нескольких репетициях не был — вижу эту концовку и думаю: интересно, а что скажет Надин? Потому что до этого они так свято уходили после того, как поженились...

— А теперь мы увидели жизнь после свадьбы, после точки, на которой заканчиваются сказки. Ясно, что так, как наши герои — весело, играючи — действительно можно жить долго и счастливо.

Надин: — Наверное.

— В спектакле звучат песни Комитаса на армянском языке.

Надин: — Я переслушала довольно много еврейской музыки — она бы в спектакль не легла: там есть некоторые характерные акценты, которые нам не подходят. А армянская музыка, несмотря на страстность, демонстрирует удивительную сдержанность, величавый аскетизм.

— Спектакль идет в двух версиях — русской и латышской.

Надин: — В переводе Библии на латышский текст звучит мелодично, но я его все-таки не взяла: там более современный, бытовой язык. А Кнут Скуениекс лишнее, даже грамматически правильное, из Песни Песней убрал, и это выстраивает поэзию.

Макс: — В Третьей Книге Царств утверждается, что Соломон сложил больше тысячи песен, а у нас — Песнь Песней. То есть, по идее, полагается ознакомиться с остальными, и тогда ты можешь подойти к главной.

Надин: — Получишь право.

Макс: — Так что восприятие спектакля зрителями будет очень разным — в зависимости от того, насколько они образованы, о чем сейчас думают и как живут. Те, кто живет телом, услышат текст о плотской любви, о желании обладать. Люди душевные станут думать о слоге, о том, какие комплименты мужчины раньше делали своим женщинам и как те умели на них отвечать. А на духовном уровне все будет воспринято как диалог Христа с Церковью — вне зависимости от тела, от того, что человеку нужно на Земле.

Надин: — Мы с Максом ничего не обсуждали, но он знал, как нужно работать. Он почувствовал.

Макс: — Идеал, к которому мы стремились, — создать с помощью музыки живую, природную картину. В ботаническом саду уже были звуки дождя, ветра, но при минималистичном сценическом обустройстве инструментам пришлось бы играть роль всего, что в оранжерее уже есть. Так что в зависимости от того, где спектакль будет исполняться, он всякий раз станет играть разными красками. 

— Теперь уже сложно представить, что он может идти где-то помимо оранжереи.

Надин: — Тем не менее его хотелось бы возить на фестивали. В принципе, если работать так, как это делает художник по свету Андрейс Круминьш, можно сделать его красивым даже на обычной сцене. С Андрейсом я сотрудничаю давно, иногда мы даже не репетируем: я говорю, что будет, и он делает, что надо. А в оранжерее он просто сказку создал.

Я невероятно признательна каждому из участников спектакля, это была большая честь для меня — с ними работать. Признательна в том числе и за то, что я наконец почувствовала себя лидером. Почему я раньше делала в основном моноработы? Потому что была робкой, неуверенной в себе, в компаниях тушевалась. Мне очень хотелось делать с кем-то что-то, но я чувствовала, что меня подавляют. А благодаря последней работе стало понятно, что по внутренним качествам я, скорее, тот, кто ведет. Я не могу быть ведомым человеком — мне нравится идти своим путем и не пускаться на компромиссы, которые сводят с этого пути. Нравится, когда меня слышат, поддерживают, когда доверяют и довольны тем, чем мы вместе занимаемся.

Макс: — Я уверен, что Надин — режиссер, у меня на эту тему вообще не возникало вопросов. Она сумела создать атмосферу, в которой ей пришлось доказывать, что она лидер, только самой себе.