Макс Румский и десять его деревьев

— Я послушал его «Херувимскую песнь» и понял, что она просто космическая, — рассказывает Макс Румский. — Я ничего подобного не слышал. Сразу написал Семену, и оказалось, что у него есть не одна эта «Херувимская», а целая литургия! Увидел ноты и спросил: неужели ее до сих пор еще никто не пел? Это же невозможно! И твердо решил, что буду что-то с материалом делать.

Все случилось вовремя: с марта этого года я стал меценатом, то есть раз в месяц делаю записи со своим хором храма Архистратига Михаила и с приглашенными певцами, а потом выставляю видео в YouTube.

— Сами платите певцам за новый проект?

— Да. Потому что я не хочу зависеть от каких-то фондов. Это не прибыльное мероприятие — нужен спонсор, который действительно любит искусство, церковное пение, наследие русской духовной хоровой музыки — или все вместе. Я взялся это делать сам, но спонсоров ищу и буду им рад.

— Что уже удалось записать?

— Два песнопения Павла Чеснокова — «О Тебе Радуется» и «Благословен еси, Господи». Концерт Александра Кастальского «В память вечную будет праведник», который еще не был записан ни одним хором — мы стали первыми. Одну из частей литургии Сергея Рахманинова — «Да исполнятся уста наша», просто она мне очень нравится. И еще я открыл для себя Александра Третьякова — наткнулся на его «На небо очи пущаю» в исполнении Владимира Горбика и его хора, был тронут, ставил на повтор и полночи слушал и слушал это трехминутное произведение. Но оно для мужского хора, а у меня смешанный. Стал искать ноты, и оказалось, что Третьяков писал как раз для смешанного. В результате я сделал свою редакцию, используя оригинал Третьякова и переложение Максима Котогарова для мужского хора, и вот эти ноты мы спели. А в мае-июне мы уже занимались литургией Семена Сегаля.

— Запись хорового произведения может оказаться единственной в жизни композитора — это дорогое удовольствие, исправлений не внесешь, и прозвучавший вариант становится чуть ли не каноническим. У вас же не было возможности что-то согласовать с автором.

— Это был спринт — при ограниченности времени и ресурсов я боялся спугнуть момент. И хотел, чтобы все было для Семена Сегаля немножко сюрпризом. Он большой композитор, просто у него нет менеджера, и он прошел мимо славы. Уверен, что его литургия достойна внимания больших профессиональных хоров — я уже послал запись нескольким дирижерам. Я счастлив, что мы это сделали.

— Когда определилось, что музыка станет делом вашей жизни?

— Мне было пять лет, сестре три, когда в 1995 году мы вместе с родителями всей веселой семьей пошли креститься в женский монастырь в Риге. В церкви Свято-Троицкого монастыря я обучился пению — слушал и впитывал все, что происходило на службах. А начиная с 2007-го уже пел в четырех хорах: в Accolada Рижского дворца школьников, в Sonore у Мартиньша Озолиньша, нынешнего главного дирижера Оперы, в Kamēr... у Мариса Сирмайса и в «Благовесте» у Александра Брандавса. Репетиции каждый день, куча поездок.

— В начале периода была еще и учеба в средней школе.

— Я же говорю, что я хоровой ветеран. К тому же десять лет назад у меня был Рижский православный мужской хор, который я на энтузиазме основал сам с замечательной командой певцов. Тогда казалось: мы можем все! Пять лет участвовал в службах Христорождественского собора как певец, в церкви Всех Святых впервые попробовал себя как регент, потом пришел в Михайловский храм на улице Маскавас, и вот уже девять лет я регент там.

Шесть-десять певцов — для нашего храма это очень даже немало. Почти все они профессионалы, но здесь требуются специфические знания: это не для человека с улицы. И когда я приглашаю на наши службы по одному, по два певца со стороны, их приходится обучать.

— Манеру исполнения перестраивать?

— Она не должна быть слишком помпезной, она должна соответствовать характеру текста. Нужно выработать такую технику, при которой ты не говоришь — ты поешь слово. Его нельзя излишне вокализировать, все должно звучать относительно просто.

У меня, наверное, весьма беспокойный ум, и я хочу, чтобы наш хор развивался. Настоятеля отца Олега радует, что я не согласен все время исполнять одно и то же: это занятие должно быть интересным. Если певчие приходят в церковь с тоскливыми лицами, то пусть они лучше отдохнут и придут тогда, когда захотят: я могу один спеть тоже. Мне нужно, чтобы они хотели петь, чтобы старались, и стараться нужно все время. Через нас прошло немало людей за эти девять лет, и тем, кто остался, я благодарен.

Тем не менее у меня есть концертная жизнь, есть планы продолжать светскую музыкальную карьеру, для которой нужна некоторая свобода. И я стараюсь строить нашу работу в храме так, чтобы все могло состояться и без меня. Я благодарен отцу Олегу за то, что он дает мне необходимую свободу — когда я уезжаю, меня есть кем заменить.

— Удивительно, как вам удается совмещать работу в церкви с так называемой светской творческой деятельностью.

— В обеих этих сферах есть люди, которые мыслят однобоко и слишком их разграничивают, противопоставляют друг другу. А я просто пытаюсь жить и наблюдать за тем, как две разные области формируют мою личность. Это моя жизнь, такой она мне сейчас дана, и нет смысла там быть таким, тут быть другим и каждый раз меняться. Я хочу быть цельным человеком. И немножко, может быть, удивлять обе стороны тем, что все, что делаю, возможно объединить.

— Расскажите о светской составляющей цельного человека.

— Несколько лет я проработал в хоре нашей Оперы, проводил на четырех языках экскурсии по театру, занимался переводами на русский: в основном все тексты последних пяти лет — пресс-релизы, балетные программки — переводил я. Но вот ты крутишься все время в одной и той же сфере, все слишком знакомо, и ты можешь больше ничего нового не выстроить. Потому что у людей уже есть какое-то мнение о тебе.

— Это же комфортное состояние — когда все устоялось.

— А я в 2017 году всю эту жизнь поставил на паузу, поскольку то, как меня научили петь в консерватории, увы, всегда мешало петь в жизни. Я не считаю, что сейчас я суперски пою, но очевидно, что когда я съездил в Данию, взял у педагога, которого мне посоветовали, всего один урок, те 45 минут дали мне больше, чем два года в консерватории в Риге, и я захотел освоить эту школу, а не только прикоснуться к ней.

Случились финансовые трудности, и строго в оперный отпуск я поехал в Норвегию трудиться разнорабочим в кафе: выехал и почувствовал себя свободнее. В детстве я мечтал всюду путешествовать с музыкой, выступать — и вот я сравнил то, о чем мечтал, с тем, что делаю, и обнаружил, что многое не совпадает. И что я должен хотя бы постараться воплотить какую-то из своих мечт.

— Сколько людей винит во всем жизнь! Жизнь виновата — обещала и обманула.

— Я хотел развития, но не понимал, где то окно, куда я могу выпрыгнуть. К примеру, какое-то время я наивно надеялся, что хормейстер Оперы возьмет меня в помощники, и мог продолжать работать на одной только этой мысли, но наконец задал ему нужный вопрос и понял, что как вероятного помощника он меня не воспринимает. Ага, значит, я не смогу здесь пройти, надо искать другое место. Нет, я люблю хор, но за эти годы я полюбил и испытал многое: как руководить им, как петь в нем, как быть солистом. Мне понравилось вокалом заниматься: ты один на сцене, ты за все отвечаешь, это и страшно, и замечательно. Эта работа имеет свои сложности, свою специфику — в хоре все кажется более стабильным в сравнении с одиноким существованием солиста и с каждодневным поиском ориентиров в жизни дирижера.

— Вы даете уроки и мастер-классы. Учите — а чему учитесь?

— Продолжаю ездить в Австрию к трем очень хорошим педагогам — обучаться оперному пению, камерному пению и ораториальному пению.

— Специфика есть во всем.

— Ораториальная музыка интеллектуальна. Она не требует множества актерских приемов — там нужны ясность мышления, техника и голосовая пластичность. Это же нужно и для камерного пения, плюс — очень важно вникнуть в смысл и передать его зрителю всем своим существом. Когда текст не на родном языке — ищу перевод, я обязан понять дословно, о чем речь.

— А если не понимать?

— Нет, в камерной музыке это нереально. Ее нельзя просто красиво исполнить: это состояние, конкретная история, там «почему» и «зачем» важнее нот. А в оперной музыке — уже более крупные мазки, так что какие-то нюансы могут пройти мимо. Там больше спортивной составляющей — важно показать голос, а в камерной музыке важно показать личность. Оперная более плакатна, а в камерной ты — как на экране крупным планом. Всем все видно. В опере ты на волне — ты с оркестром, тебе помогают декорации. А исполняя камерную музыку, ты сам становишься всем — режиссером, декорацией, рассказчиком и каждым из героев.

— Какой вариант оказался ближе?

— Пока я все это только познаю. Колоссальное удовольствие получаю от исполнения ораториальной музыки, но если у меня получается — удовольствие я получаю от всего.

— Предположим, вы и это освоите. Дальше что?

— Я не смогу всего освоить. И хотя мне надоело учиться — я практик, я люблю что-то делать, — тем не менее я продолжаю ездить, как только нахожу такую возможность, на уроки к замечательным педагогам из Университета театра и музыки Граца. Считаю это жизненной необходимостью — не прихотью, а необходимостью. Иначе я сам себя не буду уважать. Это легче всего — жить дома, но тогда ты врастаешь в него корнями и уже не можешь повернуться. Ты обретаешь стабильный ракурс, определенный угол зрения, и все остальное тебя раздражает. Когда я приехал из-за границы, я был готов со всеми делиться тем, что узнал, но оказалось, что людей, готовых принять новую информацию, не так много. Остальным это не нужно — они уже вросли.

— Но когда вы углубляетесь в какую-то сферу — это ведь тоже врастание.

— Я бы сказал так: было десять деревьев, которые я раньше видел издалека, но благодаря учебе два дерева даже потрогал. К остальным восьми приблизился: к ним еще нужно идти, но я уже различаю детали. А когда я залезу на все десять — наверное, много чего увижу вдалеке.