Во-первых, для своей профессии Георгий беспрецедентно молод, ему 32. Во-вторых, ставит он от Москвы до самых до окраин (буквально: два последних спектакля сделаны им в Южно-Сахалинске и Комсомольске-на-Амуре). Наконец, первый же его фильм — короткометражный «У тебя в голове» — был отобран на фестиваль «Кинотавр». Пора гордиться и знакомиться поближе.
— Вы ужасно рано начали ставить, вам чуть больше 20 было. Откуда это желание возникло?
— Моя старшая сестра Лера Суркова — режиссёр. Когда я ещё был школьником, она поступила в Школу-студию МХАТ на курс Олега Павловича Табакова, выучилась, какое-то время проработала актрисой, а потом стала заниматься режиссурой. У меня перед глазами всегда был её пример, поэтому не было никаких сомнений, чем я буду заниматься в будущем. В двенадцатом классе я пошел вольнослушателем на курс кинорежиссуры Петериса Крыловса, после окончания школы собирался учиться там же. Меня могли сразу зачислить на второй курс. Но обстоятельства сложились таким образом, что я поступил на факультет театральной режиссуры, о чём совсем не жалею.
— И вашим дипломным спектаклем был…
— … «Валентинов день» по пьесе Ивана Вырыпаева. Я поставил его в Даугавпилсском театре.
— Сейчас, 10 лет спустя, каким вы помните себя — дебютанта?
— Удивительно наглым. В хорошем смысле наглым — у меня совсем не было страхов и сомнений, которых сейчас полным-полно. Помню, что работал с абсолютной уверенностью в том, что всё делаю правильно. Удивительно, конечно.
— Когда вы учились, делали первые шаги, у вас были кумиры? Куда вы ходили, что смотрели?
— Мне очень повезло со зрительским опытом. В момент моего профессионального становления муж моей сестры Андрей Ураев был одним из арт-директоров московского международного фестиваля-школы «Территория», и у меня была возможность ездить и смотреть всё, что туда привозили. А привозили туда все лучшее, что было в современном театре. Я у видел десятки потрясающих спектаклей, которые взрывали мой мозг: [Томас] Остермайер, [Ромео] Кастеллуччи, [Кэти] Митчелл и так далее. В Латвии главным ориентиром для меня был и остается Новый Рижский театр Алвиса Херманиса.
— Вам нравится взрослеть, становиться старше?
— Мне нравилось играть в то, что я взрослый, когда я ещё, по факту, таковым не являлся. Но это, конечно, было игрой — в том смысле, что в игре ведь нет никаких обязательств: ты делаешь что-то лишь потому, что это доставляет удовольствие. А сейчас… Сейчас у меня есть дочь, но даже не рождение ребёнка сделало меня по-настоящему взрослым. Я повзрослел мгновенно после ухода моей бабушки. Время вдруг резко переключилось на какую-то другую скорость. Детство — оно же всегда медленно идёт, а тут я стал ощущать, что однажды у меня появятся внуки, мне будет 80, и произойдет это гораздо быстрее, чем казалось ещё несколько лет назад. И вот от этой «взрослости» становится, конечно, страшно. А во всём остальном — мне нравится взрослеть.
— На сайте «Современника» ваше фото находится между портретами тамошнего худрука Рыжакова и худрука Вахтанговского театра Туминаса. Как вам такое соседство?
— Это просто алфавитное совпадение. Но мне очень приятно! (Смеётся.)
С другой стороны, театр как организм стремится сейчас выстраивать внутри себя горизонтальные отношения, что мне кажется очень важным. Именно таким был задуман «Современник» в конце 50-х, и Виктор Рыжаков наследует эту традицию. Речь о полном отсутствии вертикали — системы, при которой кто-то сверху диктует тому, кто ниже, что делать и каким быть, а тот диктует тем, кто ещё ниже, и так далее, по цепочке. Когда такого нет, твоя фотография действительно может появиться в одном ряду с фотографиями выдающихся людей, настоящих мэтров, и это будет означать только одно: ты тоже здесь ставил. Не более того.
— Москва, Вильнюс, Новосибирск, Тюмень, Сахалин, Комсомольск-на-Амуре… Режиссёр-кочевник, сказали вы о себе как-то. Поневоле кочуете или из принципа? Или просто жизнь так складывается?
— Всего понемногу. Отчасти это необходимость — чтобы обеспечить себе пять спектаклей в сезон, приходится ездить; с другой стороны, ездить мне очень нравится.
Во-первых, так ты не устаёшь от людей, мест, обстоятельств; у тебя каждый раз что-то новое, тебе нужно быть максимально собранным, ты ведь приезжаешь в новый театр, новые люди на тебя смотрят, ты должен вызвать у них доверие, уважение, повести за собой. Ты всё время в тонусе. Ну, и, конечно, я смотрю мир. Пока больше его восточную часть, но это не менее интересно. А в-третьих, в будущем мне безусловно интересно художественное руководство. В этом смысле опыт, который я сейчас получаю, бесценен.
— Как началось это ваше движение на восток?
— В 2014 году в Москве я поступил в магистратуру Школы-студии МХАТ, в 2016-м закончил. Завязалось много контактов, соответственно, появилась работа. Параллельно я продолжал ставить в Латвии и Литве, ну а потом случилась пандемия — и в обстоятельствах новой реальности я был бесконечно счастлив тому, что нахожусь в России, где театральные процессы не останавливались.
— Я с некоторым даже страхом вижу, что за последние полгода вы сделали четыре спектакля. Это как-то очень уж много, вам не кажется?
— Да, это много, очень много и, конечно, если так работать долго, то неизбежно наступит профессиональное выгорание. Но мне повезло: спектакль, который я выпустил осенью в Театре на Таганке («Земляничная поляна» по киносценарию Ингмара Бергмана, — М.Н.), рождался несколько месяцев, я фактически всё лето ему посвятил. Это был очень хороший, содержательный процесс.
По-настоящему, он таким и должен быть — вдумчивым, когда у тебя есть возможность какой-то этап пройти, потом, может быть, что-то поменять… Это прекрасно. Но так, к сожалению, редко бывает, и это связано не только со мной и с моим методом работы, — это связано прежде всего с условиями репертуарного театра. Но когда ты входишь в ритм, уже не так страшно. Я как будто не отключаюсь от работы ни на минуту, выпускаю один спектакль, а параллельно уже могу в зуме начать первые читки к следующему. И это становится нормой.
А вот если бы меня спросили, как бы я хотел работать — то, конечно, я бы хотел, например, будучи художественным руководителем театра, заниматься спектаклями долго, много о них размышлять, искать материал, который не просто понравился, а без которого жить не можешь.
— Вам уже доводилось отвечать «нет» на какие-то предложения?
— Нет, не доводилось. Это связано с абсолютной свободой в нашей профессии. В отличие от кино, мы вольны делать что угодно — выбирать материал и актёров, приводить свою команду и ставить так, как считаем нужным. Зачем от чего-то отказываться при таких условиях?
— А вам не приходится бить себя по рукам, выбирая материал? Вы все-таки работаете в другой стране, где свой уклад, свое понимание того, что можно и чего нельзя.
— Так, чтобы бить себя по рукам — наверное, нет. Тем более что политическим театром я не занимаюсь, мне это не интересно. Другое дело, что в России существует куча законов, оказывающих влияние на театр — например, запрет на обсценную лексику.
И это вечная, тупейшая война: вместо того, чтобы использовать слово, невероятно точно передающее состояние человека, ты вынужден сидеть с актёрами и выдумывать, как же это слово в тексте заменить, чтобы и мата не было, и при этом точно звучало.
— Расскажите немножко про ваши спектакли, которые попали в лонг-лист «Золотой маски» — про «Фантазии Фарятьева» в «Современнике» и «Врага народа» в Северном драматическом театре Тары.
— «Современник» для меня неожиданно стал очень близким театром. Его новый художественный руководитель — мастер курса, который я окончил в Школе-студии МХАТ, Виктор Анатольевич Рыжаков, а руководитель отдела развития — моя жена (Ольга Топунова, — М.Н.).
Первый сезон [при новом худруке] был посвящен теме памяти, а в памяти «Современника» остался и легендарный спектакль Лилии Толмачёвой «Фантазии Фарятьева»: Марина Неёлова играла в нём 40 с лишним лет назад с Игорем Квашой и Аллой Покровской… Наш спектакль, конечно, принципиально отличается от той классической постановки. Это взгляд молодого человека на старую пьесу и время.
Когда мы только начали репетировать, меня вдруг все вокруг стали пугать — ты понимаешь, какой спектакль был невероятный, какие были актёры, кто был художником, кто композитором?.. И такой ореол вокруг него создали, что меня в какой-то момент накрыло этой ответственностью перед прошлым… Но ничего, мы вроде победили. Теперь это одна из любимых моих работ. И не столько потому, какой она получилась, а скорее потому, как она создавалась, рождалась. Это была такая любовь!..
С Тарой другая история, я там оказался почти случайно, а до этого понятия не имел, что вообще существует такой город в Омской области, а в нём — театр имени Михаила Ульянова, местного уроженца… Регион довольно консервативный, и мне захотелось сделать что-то сложное, может быть, даже радикальное. Отсюда «Враг народа» Ибсена: несмотря на то, что пьеса эта написана практически сто лет назад, она как никакая другая отвечает сегодняшним реалиям, особенно российским.
Если помните, там есть сцена, когда на обсуждение жителей города выносится предложение доктора Стокмана [закрыть коммерчески выгодный, но опасный для здоровья людей курорт]. Так вот, мы попросили зрителей проголосовать по-настоящему. Голосуют они, естественно, по-разному, а потом их бюллетени пересчитывают и сообщают, что решение было принято единогласно… В спектакле много таких провокативных штук, и публика, на удивление, очень хорошо их принимает.
Кстати, ещё одна поразительная вещь. Совсем недалеко от Тары, километрах в 30-40, находятся две латышские деревни! Латыши туда переселились ещё в годы столыпинских реформ, но некоторые жители до сих пор говорят по-русски с акцентом… Я там побывал, в этих деревнях. Это невероятное ощущение, странное и приятное — будто ты вдруг оказался в Латвии, причем в Латвии времен «Дней портных в Силмачах»…
— Из латвийских ваших работ какая больше по душе, какой вы гордитесь?
— Не хочется, конечно, обижать остальные, но сильней всего остался в памяти спектакль «Это всё она» в Даугавпилсском театре, за который мы получили [национальную театральную премию] Spēlmaņu Nakts. Конечно, не из-за премии, а потому, что рождался он в абсолютной любви… и совсем мало шёл. Его со скрипом отыграли один сезон и сняли с репертуара. Нет ощущения, что он прожил свою жизнь. Он будто бы умер молодым, не дождавшись старости.
— А какой спектакль был самым сложным?
— Самый сложный тоже был в Даугавпилсском театре — видите, как много у меня с Даугавпилсским театром связано. Это «Темные аллеи». Которые идут до сих пор, уже лет девять, наверное.
На репетициях очень трудно было. Я предложил артистам форму существования, которая оказалась для них максимально некомфортной и к которой они совсем не привыкли. По сути, мы ничего не разыгрывали, просто взяли рассказы Бунина и читали их у микрофона в придуманных мною обстоятельствах, в обстоятельствах преддверия войны. Сцена выглядела как бункер, вокруг постоянно звучали выстрелы и взрывы… Сейчас на
совершенно никто не обратил бы внимания, но тогда, девять лет назад, это было… ну, не знаю… новаторски, что ли. И в этот спектакль до последнего момента не верил никто, кроме, может быть, нескольких моих друзей в театре, была куча сопротивления, артисты посылали меня на три буквы, отказывались играть, ходили к директору жаловаться — мало того, что замысел странный, так ещё и режиссеру 23 года, зеленый, только что выпустившийся мальчик. Директор, соответственно, беседовал со мной. Но я все равно довел дело до конца. Каким-то чудом это произошло.
После этого я понял: когда ты во что-то веришь, а другие нет, надо делать так, как считаешь ты. Потому что только в этом случае у тебя есть шанс победить. Если ты сделаешь так, как тебе советуют другие, кто вроде бы старше и мудрей тебя, то проиграете все. И они, и ты сам.
— В списке ваших работ нет пьесы древнее, если позволено так выразиться, чем «Враг народа». С одной стороны, естественно, что молодой режиссер берет молодые тексты, с другой — я много раз слышала, что молодых хлебом не корми, дай Шекспира и Чехова поставить. Вы — исключение? Вас на классику не тянет?
— Вообще не тянет. Для меня в первую очередь существует современная драматургия, которая говорит сегодняшним языком о сегодняшних проблемах. И только если я не могу там найти ответы на свои вопросы, то обращаюсь к литературе постарше. Мне нужно найти какое-то невероятно убедительное объяснение для себя, почему я, молодой режиссёр, ставлю Шекспира или Чехова. «Потому что понравилось» убедительным объяснением, на мой взгляд, не является.
— Почерк, стиль режиссерский — как и когда он формируется, по-вашему? Как бы вы свой описали?
— (Вздыхает.) Я все время об этом думаю, о почерке — в чем он выражается, нужно ли его искать, следовать ему, делать более ярким и узнаваемым… Либо, напротив, лучше каждый раз быть разным, чтобы быть интересным и людям театра, и зрителям…
Раньше мне было бы проще на это ответить. В бытность студентом Академии культуры я поехал по обмену учиться в Краков и там познакомился с Ваней Вырыпаевым (выдающийся российский драматург; в настоящее время живет в Польше, работает также как режиссер и продюсер, — М.Н.). Я читал его пьесы, смотрел его спектакли, был его ассистентом, когда он выпускал в варшавском Teatr Dramatyczny «Женитьбу» Гоголя, и вообще мы как-то подружились и стали много общаться. Театр Вани — литературоцентричный, с особым способом существования артиста на сцене: те эмоции, которые он транслирует, есть эмоции не персонажа, а его самого по отношению к персонажу. Такая постоянная коммуникация зрителя с личностью артиста происходит. Все это очень сильно на меня повлияло и, когда мне требовалось на что-то опереться в своих первых работах, я опирался на этот опыт, как на костыль.
Однако с годами многое меняется, я чувствую, что во мне происходит какая-то перестройка, и сказать, что за почерк у меня сейчас, пожалуй, не смогу.
Но у меня был случай недавно. Из Новосибирска в Москву на фестиваль «Арт-миграция» привезли мой спектакль «Мультики» по роману Михаила Елизарова, на него пришла одна добрая знакомая, театровед, завлит одного из столичных театров, и потом на обсуждении сказала, что, во-первых, не может назвать ни один спектакль, на который похожи «Мультики», более того — они и предыдущие спектакли Георгия Суркова не похожи. Не знаю, хорошо это или плохо. Но мне это наблюдение польстило.
— Режиссёры-латыши все до единого говорят об особом темпераменте русских актёров. Вы теперь русских актёров знаете как никто у нас. И что, согласны?
— Мне нравится, как Познер сказал в ответ на фразу «Умом Россию не понять» — «А ведь умом не понять ни-ко-го». Вот то же самое я бы сказал про актёров. Они все разные, и
русские актёры действительно отличаются от латышских очень сильно. Темперамент разный, разный способ коммуникации с публикой и внутри творческого коллектива.
Русские артисты быстрее открываются, быстрее доверяют, но и закрываются быстрее, разочаровываются. То есть все эмоциональные процессы у них проистекают гораздо быстрее. А надо мной они смеются и называют холодным балтийским режиссёром.
В Латвии же всё в точности наоборот, здесь мне говорят — ты такой эмоциональный русский… (Смеётся.)
— Вы только что выпустили в Комсомольске-на-Амуре спектакль «Война ещё не началась». В Риге эта пьеса Михаила Дурненкова идёт в версии вашей сестры Леры. Конечно, это обычное дело, когда режиссёры ставят то, что недавно поставили другие: увидел, понял, как сделать лучше или по-другому. Но как это работает, когда речь идёт о сестре?
— Мы с Лерой очень похожие и по-настоящему близкие люди. Как правило, всё, что нравится ей, нравится мне — включая литературный материал. История с «Война ещё не началась» у нас общая и давняя: в 2014 году на фестивале «Территория» был проект «Живые пространства», где мы с Лерой делали отрывок из этой пьесы, Лера была режиссёром, я — актёром, и я тогда ещё этот текст полюбил. Потом Лера поставила спектакль «Война ещё не началась» в Риге, а я — в Комсомольске-на-Амуре, совсем далеко и, конечно, совсем по-другому. Когда в тебя попадает материал, ты хочешь им делиться с людьми. Мне кажется, это главная побудительная причина в нашем деле.
— Знаете, я пыталась вспомнить ещё один случай, чтобы брат и сестра были театральными режиссёрами. Не получилось. Вообще, в этой ситуации родственной — больше плюсов или минусов? Вы работы друг друга смотрите, обсуждаете? Можете честно сказать, если что-то не понравилось? Или не подвергаете свои отношения опасности?
— И сестра для меня, и я для неё — самый строгий зритель. Более того, мнения друг друга для нас (ну вот для меня ещё мнение жены) — самые важные. Мы всегда стараемся приходить друг к другу либо на сдачу спектакля, либо еще до сдачи, и очень остро критикуем, никогда при этом не обижаясь. Лера — единственный профессиональный режиссёр, который говорит о моих работах то, что думает. (Смеётся.)
Мы ничего не делим, мы искренне радуемся успехам друг друга и точно так же грустим, когда они не случаются. Так что тут, мне кажется, одни плюсы. Это большой подарок нам двоим.
— Вы недавно вступили на территорию, откуда мало кто возвращается — сняли короткий метр и готовитесь к полному. Это исполнение мечты? Желание попробовать свои силы? Или вы опять идёте по стопам Леры?
— Идти по стопам Леры — это уже на какой-то подкорке записано. (Смеётся.) Но если от этого отстраниться, то, во-первых, хочется сместить вектор, позаниматься чем-то близким моей профессии, но все же другим. Это очень важно. Я быстро устаю от однообразия.
Во-вторых, есть очень много позиций, по которым кино выигрывает у театра. Мы же чем занимаемся? Как говорил Михаил Груздов, мой мастер в Латвийской академии культуры,
мы — рассказчики. А кино даёт уникальную возможность рассказать важную для тебя историю большой аудитории.
Причем качество высказывания со временем не поменяется. Я хотел попробовать свои силы в кино уже давно, были мысли поступить на высшие режиссёрские курсы. Но выпал случай снять короткий метр, и даже больше, чем процесс репетиций в театре. Не знаю, как жизнь сложится, но пока есть большие планы и цели, связанные с кинематографом. Хочется снимать!
