Накануне до поздней ночи Петрушевская читала свою прозу и подписывала книги на международном литературном фестивале Passa Porta, а потом не спала до утра, общаясь с коллегами — писателями, съехавшимися в Брюссель со всего мира.
Но уже считанные часы спустя ей непременно нужно было попасть на знаменитый блошиный рынок на площади Же-де-Баль. «Давным-давно я здесь купила старую куклу. Когда стала дома ее чинить, нашла у нее в голове свернутую газету. 1956-го года! Представляете? Потом я про нее рассказ написала».
За свою жизнь русская писательница Людмила Петрушевская написала множество рассказов и опубликовала десятки книг. Ее пьесы в постановке ведущих режиссеров с успехом шли по всему миру. В советские годы она долгое время числилась в запрещенных авторах: первая книга рассказов вышла лишь в 1988 году. Петрушевская — лауреат многих литературных и театральных премий. Баварская академия искусств признала русскую писательницу классиком европейской культуры. Сегодня ее произведения переведены на 20 языков.
Петрушевская признается, что «собирает» языки.
В Брюсселе она запросто изъясняется на изысканном французском и с книжными интеллектуалами, и с уличными торговцами, в Варшаве — беседует на польском, в Таллине исполняет эстонский гимн, в Риге — народные песни на латышском. На скольких языках Людмила Стефановна поет в «Кабаре Людмилы Петрушевской», сосчитать трудно. Один язык она даже изобрела сама и написала на нем свои знаменитые «Лингвистические сказочки» «Пуськи бятые».
Rus.LSM.lv довелось провести время с Людмилой Стефановной в Брюсселе, где на литературном биеннале она была почетным гостем.
О сегодняшней политической ситуации в России писательница говорила мало, ограничившись лаконичным: «В доме повесившегося о веревке говорить не принято».
Однако верит, что и с этой ситуацией Россия справится: «И не такое переживали». С гораздо большей охотой писательница рассказала о самом главном для нее языке — русском, а также о том, почему ее нельзя называть автором социалистического абсурда, как богохульство может оказаться полезным для религии и о том, за что она любит Рижское взморье.
— Passa Porta — это своего рода «паспорт» для литературного путешествия, в которое писатели и читатели могут пускаться на любом языке. Чувствуете ли вы себя свободной как писатель в своем «путешествии на русском»? Или язык все-таки возводит определенные границы, является территорией с особым «визовым» режимом, на которую не каждому читателю дан свободный доступ и рубежи которой не каждый писатель может беспрепятственно пересекать?
— Для меня заграница — только непонимание. Все мои языки были выучены по текстам, я читатель языков, причем могу поделиться рецептом — читаете журнал с картинками без словаря, довольно скоро начинаете понимать — не зная, как это звучит. Если пожить в стране подольше, начинаешь схватывать и произношение. Но
моя пища — это живая речь. Моя среда обитания, мой мир.
Дома мы ведь сразу понимаем, что за человек перед нами — благодаря тому, что и как он говорит. Почему мне скучно за рубежом — там они очень быстро и так небрежно говорят. Просто тараторят. Одну дочь моих французских друзей, Вьолен, даже папа с мамой называли «Максим», по имени пулемета.
— Бельгийского писателя Димитрия Верхульста недавно спросили, в какой мере в лингвистически разделенной Бельгии язык, на котором он пишет, является частью его идентичности. Фламандец Верхульст ответил, что его родина — голландский язык. И процитировал Фернандо Пессоа, который в свое время сказал: «Моя страна — не Португалия, моя страна — португальский». Является ли русский язык для вас Отечеством?
— Да, для меня русский язык — это родина. Это мое хозяйство, поля за кривым забором,
где стрекочет, удирая от моих песен, зайчонок, холмы и лес с цветочками, ягодами и грибами, моя изба, в которой еще много сокровищ — русская печь, чердак, латаная протекающая крыша, песчаный подпол, любимый огород, где я сажала рядом с огурцами выкопанные в поле мелкие малиновые гвоздички и васильки, усадьба (картофельное поле, мгновенно зарастающее высокорослыми джунглями), строптивые, строгие соседки с их тайной жизнью, магическими молитвами и непременной самогонкой, и таинственный заброшенный погреб. Деревня — словарь Владимира Даля в четырех томах.
У меня — недолгое время — был дом в деревне под Муромом, в Меленковском районе, в деревне Дубцы, я его купила, потратив гонорар за невышедшую книгу — потому что в стране был голод (1991 год), и я там, в Дубцах, жила с дочкой и растила картошку на зиму, чтобы прокормить всех детей и их детей, и я там шила занавески, вышивала полог на русскую печь, клеила обои, чинила печи, обмазывала их известкой и рисовала на них синей акварелью мотивы нашей гжельской керамики. И каждое утро было счастьем (рассвет, восход желтка в сыром белке — и в 6 утра мимо гнали стадо, которое понимало человеческую речь, но только в виде отчаянного мата). Каждый туман рисовал по холмам акварели Хокусаи, каждая пришедшая ночь была дном океана с огоньками вверху, Наташа (дочь — Rus.lsm.lv) однажды сказала, стоя во тьме в огороде — «трепещу перед небесами», а то тайно приезжал с жутким грохотом к соседке грузовик за самогоном. Каждый день что-то происходило — и все это сопровождалось чистейшим настоящим русским языком, очень грамотным, потому что на букву «о». И там вечером у речки Чернички, когда я собрала деревенских малышей, мы развели огонь и пекли хлеб на прутиках, водили хоровод и прыгали через костер — это было в канун ночи на Ивана Купалу — я сочинила дочке свой первый верлибр, показывая ей на закат:
Вечерний костер
И на небе
Вечерний костер
На что моя одиннадцатилетняя дочь, на следующее утро сходив на родник за водой (а был июнь, луга еще не косили), сказала: «Ма, а я тоже стих сочинила» и прочла тихо, запинаясь:
Трава лелеет мои ноги
И полный луг цветет
И потом каждое утро я писала в школьной тетрадке стихи верлибром, из этого возникла поэма «Карамзиндеревенский дневник» (ср. «История государства Российского» Карамзина — Rus.lsm.lv).
И я буду, надеюсь, сочинять свои рассказы, заканчивать романы и пьесы — но мне никогда не написать ничего похожего на эту поэму.
Я отдала свой дом семье беженцев, и они его продали на увоз, и другие люди раскатали избу по бревнышку и свезли.
—Вы упоминали, что создатель современного русского литературного языка Пушкин при жизни был презираем в России — за то, что на одну восьмую был «арапчонком». И ничем, сказали вы, эту негритянскую кровь невозможно было отбелить при жизни поэта, даже его стихами. А как в наши дни обходится Россия со своими гениями — с теми, которые не укладываются в рамки «русскости» — такой, как ее сегодня понимает истеблишмент? Я, конечно, говорю не о «цвете» крови, но может быть о той особой «лишней хромосоме», которая, по мнению министра культуры Мединского, должна иметься у истинных представителей русского народа. Как с теми, у кого этой «хромосомы» нет? Лишены ли они права претендовать на «русскость»? Презренны ли они сегодня в России?
— Да, разумеется. Кстати,
любой известный человек есть собственность народа, с которой поступают как хочется. Обожают, преследуя, и ненавидят — даже после смерти.
Про Мединского все, кстати, непонятно — он недавно пригласил руководить оперным театром в Новосибирске человека с нерусской фамилией, да еще и связанного с каким-то громким уголовным делом.
— Кто вообще сегодня, по вашему мнению, может называться русским писателем?
— На это знают ответ ксенофобы.
— Свой первый рассказ вы написали о семье, которую встретили на Рижском взморье. Вас многое связывает с Прибалтикой, и особенно с Латвией?
— На Рижское взморье меня, чемпиона по ангинам, в юности возила мама. Почему-то считалось, что там это лечится. А потом — я пела в хоре Московского университета — мы поехали в Ригу на Праздник песни и пели в составе десятитысячного хора на певческой поляне в Межапарке. И пели в ночь на Ивана Купала в Сигулде, на певческой поляне. Латышские ребята из хоров всех угощали пирогами с вязигой и пивом из бочонков… Отсюда я знаю песню «Патайс маным балелыньи сауса куока спригулыти».
Потом в Риге у меня завелся любимый человек, целая была трагедия, как всегда с первой любовью.
Я на практике летом 1959 года работала в газете «Советская молодежь», и там написала свой первый рассказ. «Иесим уз майy… Огни костров горели по всему взморью». Так заканчивался этот рассказ.
Позже меня, запрещенного автора, иногда приглашали в Ригу на выступления, давая возможность заработать.
Меня всюду принимали за латышку — высокая блондинка, которая на все вопросы отвечала — «Эс латвийски нэ сапруоту, эс криевалуода сапруоту…» Даже помню одну строгую рижскую библиотекаршу — она на прощанье протянула мне конверт и сказала — «прочтите только в Москве». Я открыла конверт честно, в Москве. Там были деньги. Я поперхнулась, чуть не заплакала.
А уже гораздо позже мы — арбузовская студия драматургии — ездили в Юрмалу в Дом писателей на семинары, и там я читала свои одноактные пьесы, вызывая в зале громкие протесты товарищей из провинции. Помню крик питерского коллеги — «Люся, не верьте в легенды о вас!». А позже в Риге поставили четыре мои пьесы — в Молодежном театре у Адольфа Шапиро. Феликс Дейч сделал хороший спектакль из того, что было не запрещено.
— Получается, для вас Прибалтика была своего рода отдушиной — берегом, на котором вы могли себя чувствовать свободнее в творческом плане?
— Да вся наша жизнь, если не сажали, была отдушиной от власти.
— Как вам запомнились тогдашние взаимоотношения между русскими и латышами?
— Да прекрасные были отношения.
Ведь в любой стране интеллигенты — это твоя родня.
Я, помню, сказала на премьере своего спектакля «Чинзано» в Таллине: «Мы одной крови, вы и я». Именно они получили разрешение цензуры на эти мои пьесы, выдав меня за эстонку польского происхождения.
— Как вам кажется, сегодня русскоязычные в странах Балтии — они кто? Не пришло ли время, говоря, уточнять: балтийские русские, европейские русские? Упрощенно говоря — русские или уже не совсем?
— Знаете, даже москвичи и сибиряки, деревенские в Архангельске и деревенские в Краснодаре — разные русские.
Но всех нас объединяет молодежь — влюбится сахалинский парень в русскую девушку из Саулкрасты (допустим, в Турции на дешевом курорте в мае) — и готово дело.
— Тогда что вы думаете о культивируемом в последние годы официальной Москвой понятии «русского мира»? Что это за виртуальное царство такое? Вот у латышей есть такая земля мифическая — Талава, некоторые до сих пор рассказывают, что это даже некое совершенно конкретное место. Может быть, русским тоже свое название этому абстрактному русскому миру придумать? Хотя Лукоморье ведь есть уже давно…
— По-моему,
русский мир — это все во вселенной, кто говорит по-русски и читает русских.
Я в Стамбуле, в подземной лавочке персидской миниатюры на Большом базаре говорила по-французски с рыжим продавцом. Который горячо убеждал меня, что Достоевский выше Толстого. Или в городишке Канди, в центре Цейлона, на празднике огня, мы поговорили с японочками. Я сказала «Акутагава Рюноске», а они, вежливо, «Чекофф».
— Если «русский мир» действительно существует, то где его столица — географическая или идейная?
— Для каждого столицей является его любимый город. У меня Москва. Я только в ней согласна жить.
— Издавна принято говорить о духовности России — это своего рода русский «трейдмарк». Можете в двух-трех словах объяснить, в чем заключается эта особая духовность?
— Опять-таки это наши литературные классики, три имени на весь мир. Лев, Федор и Антон.
— В Западной Европе о религии сегодня если и говорят вообще, то в основном в контексте угрозы джихадизма. На Passa Porta, например, известный британский писатель Иан Макеван сказал, что самой лучшей проверкой и испытанием любой религии является богохульство, поэтому оно даже полезно для религии. Недаром, видимо, Макеван близко дружит с Салманом Рушди. Что вы думаете о пользе богохульства?
— Не богохульство, а реакция на него — это пробный камень. Сейчас я сдала новую книгу, там есть повесть о новом Пришествии — мальчика и его Матери. Может, и меня обвинят.
— Темой фестиваля Passa Porta было соотношение литературы и времени — «Сейчас и тогда». Существует ли для вас такое разграничение времени? Или, может быть, и во времени можно свободно путешествовать? Ведь в ваших рассказах даже границу между жизнью и смертью герои пересекают и в том, и в другом направлении.
— Для меня, которой скоро 77 лет, этой границы нет.
В человеке ведь хранится время.
Память соединяет все моменты. Что-то увидишь, услышишь, и тут же — благодарный провал в прошлое. Старая музыка, о которой я все время думаю — «это ключ, что открывает шкатулку Память».
— Режиссер Роман Козак назвал вас автором и певцом социалистического абсурда. Где же все-таки происходит действие ваших произведений — в театре абсурда или в реальной жизни? Или и это — одно пространство?
— Да это выражение — «социалистический абсурд» — «бон мо», красное словцо. Ничего оно не значит, кроме презрения к прошлому. Но спектакль «Чинзано» у Ромы был полон счастья и такой любви… гастроли в 25 странах с огромным успехом.
У нас сейчас какой абсурд? Капиталистический?
И у меня в текстах никакого абсурда нет в помине. Все бедственно. Все логично. Даже в «Пуськах бятых».
— Понятие времени может быть относительно, но все же, скажите пожалуйста, когда вы опять споете в Латвии?
— Зовите, с радостью приедем с моим оркестриком «Керосин»!
Post Scriptum
В тот день в Брюсселе куклы и шляпы на площади Же-де-Баль были залиты дождем. Вместо них в одной из близлежащих антикварных лавок Людмила Стефановна за несколько евро приобрела столетнее кружевное платье ручной работы.
«Je suis chanteuse» — «Я — певица», — пояснила она продавщице. Та понимающе закивала и посетовала, что совсем недавно продала отличный наряд для канкана. «Ах, жаль!» — воскликнула Петрушевская и тут же посреди тесно забитого магазина сплясала несколько залихватских па, так, что с пыльных антресолей посыпалось старинное барахло.
Уже когда мы вышли обратно под хлещущий дождь, Петрушевская довольно усмехнулась и заговорщически сообщила, что дома разрежет платье на кружева: «Будет шикарная шляпа!»
Postquam Post Scriptum
