Эксклюзив: Джемма Скулме, которая «и в 90 всё ещё оптимистка»

— Да, скоро мне 90!.. Вижу плохо. Так, дома все делаю... Ну ничего, можно жить. Но когда бываю в обществе, в театре, не все слышу. Очень благодарна Рубенису и Тетереву, которые организовали показ театральных спектаклей по телевидению. Надеваю наушники и смотрю.

— Но в определенном возрасте, вспышками, вдруг остро ощущаешь и свое единство с природой, и то, что все мы на Земле – из одного корня?

— Вы, фактически, рассказали о чувствах и мыслях, над которыми я в этом году много думаю. Как-то стояла жара, у меня все болело, было так тяжело. Я вышла в сад и прислонилась к сосне. Обхватила ее – и внезапно просто физически ощутила, что я тоже часть этой природы. И все то, что происходит в моем теле, в моих венах, — происходит и в этом дереве, в траве, в цветах. Что у этого дерева тоже свои циклы, свои трудности и это у нас с ним общее. И кто-то большой и могущественный есть над нами, а все остальное настолько мелко и неважно… Именно сейчас, когда мне уже почти девяносто, я узнала то, о чем мы вроде бы знаем. Но, но вдруг в один прекрасный момент ощутить это всем своим существом – удивительное, волшебное, неповторимое чувство. И мне стало так легко, так хорошо, будто для меня только что открылась вся мудрость мира.

— А раньше знание оставалось лишь красивыми общими словами?

— Именно! Так же и в искусстве. Когда человек что-то создает и отдается этой работе, вкладывая серде, душу и разум – он счастлив. Но чаще либо разум хочет командовать — либо сердце, а разум не работает. Моменты полной гармонии и необычайной концентрации всех внутренних сил очень редки. Можно сказать, Господь такими моментами не разбрасывается. Есть над нами нечто более могущественное, чем весь наш зримый мир. На нашем языке невыразимое, в нашем серде в нашем разуме – также. Что-то огромное. И временами кто-то позволяет тебе это понять.

— Такие счастливые моменты выпадают и когда, например, слушаешь хорошую музыку, прекрасные стихи?

— Да, или встретишь нового человека – и счастлив. У вас полный контакт, и этот человек тебе как брат, как сестра. Ты себя узнаешь в этом человеке и понимаешь, что он чувствует то же самое. Именно такое ощущение близости нас связывает и объединяет, в очень широком смысле, на огромной территории, может быть, — на всем земном шаре. Между прочим,

я год или два, как освоила айпад и это дало мне ужасно много! Внук научил меня, как с ним обращаться и узнавать обо всем, что происходит в мировом искусстве.

Что происходит с африканским и индийским искусством, что творится в Китае – и каковы новейшие веяния модернизма. И по всему миру я нахожу близких мне художников, которые дают мне это чувство счастья. Они мои братья по искусству. Потому что создают то, что, мне кажется, придумала я сама, только реализовал эту работу – он! Такое вот чувство единения.

— Это чувство может возникнуть на всех уровнях общения и деятельности, а мы все продолжаем драться и выяснять отношения?

— Увы,

в каждом заложена своя степень агрессивности. Мы не всегда выпускаем ее наружу, но иногда будто соревнуемся, кто кого больше обидит. Мы всю жизнь хотим это в себе преодолеть, только не получается. Ни при одной системе. Может быть, нам удается время от времени успокоиться, примириться, однако потом снова что-то возникает.

— При наших скоростях, нашем стремлении все успеть, получить и узнать (неизвестно зачем), просто пробегашь мимо главного – человека, явления, события, произедения. Какое уж тут чувство единения?!

— Ну, такое время! Расскажу, что со мной было вчера. Я беру этот айпад и просматриваю местные и мировые информационные сайты. Потом проверяю, нет ли электронных писем. Затем смотрю фейсбук.

Нажала непонятное «друзья» — и у меня появились эти друзья, и их друзья, и друзья их друзей. Я не отвечаю — как знать, кто это туда поместил. Вот я нажимаю — и вдруг возникает ощущение, что все это такая накинутая на меня сетка, такая… пелена. Что она меня завораживает, усыпляет, гипнотизирует.

Знаете, есть американский художник Христо, который прославился перформансами вроде «упаковки» реального германского Рейхстага. Он «завернул» огромное здание в такую серебристую ткань. Такова его идея, его концепт, этим он хочет обществу сообщить что-то очень критическое. И общество ему хорошо платит за интересный концепт.

И вот я стала думать дальше. Мне как раз надо было написать что-то для объемной книги, которая издается к моему юбилею, и я размышляла о советских временах. О своем отце.

Ото Скулме до 1961 года был ректором Академии художеств, в известной мере функционером, и ему было необходимо выполнять множество идущих из Москвы, от ЦК компартии и т.п., требований — и даже идти против своих коллег-современников. Эпоха вынуждала его играть эту роль. Такова была советская система. Это были своего рода сеть, пелена, густой туман, в котором все мы трепыхались.

Кто как мог, как умел – и один оказывался на улице, а другому было тепло, приятно и хорошо… Идеология ведь,— тоже некое колдовство, магия. Но это всего лишь мое личное понимание и объяснение.

— Сегодня вы подвластны подобному «колдовству»?

— Сейчас, в свои годы, я нахожусь над идеологией, где-то между наивысшим уровнем – и всеми вами. Это как летишь в самолете. Я могу оглядеться и вижу гораздо лучше. И мне становится смешно от всего этого театра. Но идеологический туман существует, это данность, и ничего тут не поделаешь. Религия – тоже ведь идеология. И даже христианство сегодня уже разделено, так расколото. Одни – против других, и каждый жаждет доказать свою правоту.

— Возможно ли это вообще?

—…Трудно сказать. Мне, например, всю жизнь приходилось бороться как бы с одним и тем же.

В советское время мы всячески изворачивались, постоянно чувствуя давление этого густого тумана. Наш инстинкт выживания требовал вырваться из него, и этот внутренний протест рождал огромную энергию. Поэтому удалось сделать много хорошего и нам не стыдно за свое искусство.

Ну, у каждого, конечно, найдется что-то, за что ему стыдно, но речь об искусстве как таковом, в принципе.

Со «школой» мы тоже боролись, поскольку с 1940 до 1956 года нам навязывалась единственная художетвенная школа. Это было непереносимо. Хотя это была очень хорошая школа Чистякова, основанная на принципах «передвижников», выдающейся группы середины XIX века. Но ведь были и другие, – скажем, школа Гольбейна с ее линейным рисунком. Из нее, например, вышла Фелицата Паулюка, — совершенно особенная для того времени художница. Она доказывала, что другой подход может конкурировать с тем, чему нас учили и даже вытеснить его.

— И это действительно произошло?

— Естественно! Дело в том, что после войны многие советские демобилизованные остались в Риге. Среди них было немало окончивших художественные учебные заведения, и они вступили в наш Союз художников. Пришли и в Академию, где тогда работало мало местных, поскольку многие оказались в роли беженцев – в Германии, в Швеции и в Америке. Преподавательские места освободились, и их заняли вновь прибывшие.

Они были победителями —и ощущали себя лучшими. И в том рисунке, которого требовали академические методики, действительно были чрезвычайно сильны. Но после 1956 года (25 февраля — секретный доклад Н. С. Хрущёва, 30 июня — постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий» — Rus.lsm.lv) к оставшимся нашим корифеям понемногу присоединилось молодое поколение — Илтнерс, Зариньш, Валнере, Клебах, Земзарис… Ну, такие имена.

К тому времени от старшего поколения в Латвии осталась лишь треть. Они были испуганы, и этот страх шел еще с 1941 года, а также послевоенных репрессий. Каждый жил в страхе. Новое поколение пришло без этого страха и начало мощно работать.

— И с этого момента начались большие перемены?

— Именно.

Можно говорить о Хрущёве все, что угодно, но это были исторические перемены.

Знаменитая «оттепель». И понемногу все у нас так естественно и органично устроилось, что те, кто не обладал яркими талантом и индивидуальностью, «своим лицом», понемногу ушли. На выставки перестали принимать работы, которые представляли из себя просто «штудии». Понемногу усилилось сопротивление соцреализму, под лозунгом которого до сих пор шло все, что мы создавали.

– Вы многие годы работали в Союзе художников, возглавляли его.

— Это, конечно, отвлекало меня от полноценных занятий живописью, которыми часто приходилось жертвовать. Во имя нашей общей свободы творчества, ради свободного искусства.

О государственной независимости и не помышляла. Я застала довоенную независимость, однако более важным считала личную и художественную независимость. И не только мою собственную, но и всех моих коллег. И это было огромное поле работы.

Если говорить о конкуренции… Многие не-латыши вполне естественно вошли в наше художественное сообщество как «свои». Просто у нас были общие идеалы. Тут можно назвать Артура Никитина, Семена Шегельмана, Глеба Пантелеева, Ольгу Шилову… Очень многих. Они существовали на нашей территории, как… природные явления.

— Возможно ли вообще искусственно разделить на «своих» и «чужих»?

— Совершенно невозможно. Вот недавно я до двух ночи смотрела очень интересную передачу, связанную с Ригой — культурной столицей Европы. Участвовали русские и латыши. Стояли на позиции «да» или «нет». И ни разу не получилось так, чтобы все были заодно. Нужно учитывать, что даже в семье каждый мыслит по-своему и что темпераменты – разные. Или

разговариваю я, допустим, с одной приятельницей. У нас общие взгляды. Но я намного толерантней, а у нее более стандартный, определенный, лишенный сомнений, и, в то же время, агрессивный подход. И мы — два близких человека!

Здесь играют роль темперамент и опыт. У меня имеется определенный опыт и поэтому есть толерантность. У нее нет такого же опыта, и она – «ох, вот это — только так и так!» Хотя она — умный и интеллигентный человек. А еще профессия имеет значение и твоя самореализация в ней. У нее в ее профессии не было в советское время такого признания, как у меня – в моей. Она была в тени, самоутверждалась только на кухне, среди друзей, в богемных компаниях. В работе – не могла. Возможно, если бы был более яркий талант, смогла бы.

Это непростая психология.

И не получится так, что кто-то третий свел нас двоих, мы обнялись и теперь у нас все так замечательно. Ну, невозможно! У одной рука теплая – у другой холодная. Это очень сложно. Правда, то, что сложно, как раз интересно, хотя и очень трудно. Человеку вообще трудно – животным, наверное, легче. (Смеется.)

— Сегодня, когда позволено вроде бы все, творческой энергии поубавилось?

— Немало хороших вещей происходит в мире, и вовсе не все это рождается из чувства протеста. Хотя многое появляется именно из-за него. Допустим, — как сопротивление обществу потребления.

Скажем, одной из ошибок строительства нового общества в СССР, наверное, было подавление национального.

Один из последних примеров, еще в бытность Союза художников СССР, — решение больше не делить экспозиции всесоюзных художественных выставок по республикам. Горбачев, Лукьянов нам пояснили: «Все мы — советские!».

— Горбачев это сказал?!

— Ну, это не было личное мнение Горбачева, это была точка зрения идеологов компартии, которая была озвучена на одном из последних съездов Союза художников СССР. В нас это сразу вызвало протест. И

огда прогрессивные — и не только российские — художники предложили мою кандидатуру на пост председателя правления СХ СССР, я сказала: «Спасибо за за доверие, для меня это большая честь! Но мы как раз намерены создать свое государство и у нас будет собственный независимый союз художников».

Каковым он и стал уже в 1989 году.

— И начались уже другие сложности?

— Конечно. После нашего выхода мы лишились государственной финансовой поддержки («большой» СХ тоже вскоре ее потерял). Зато оказались «на воле» — делай, что хочешь.

Сначала мы спокойно вошли в Европу. Германия, Америка нас покупали – мы были им интересным: и из бывшего СССР, но в то же время, гораздо более свободомыслящие и независимые. Хорошее искусство, которое могло конкурировать с европейским.

Но

в Москве и Ленинграде/Петербурге было настоящее «подпольное», диссидентское искусство. Мы же диссидентами не были, мы просто хотели, чтобы каждый мог творить, самовыражаться свободно. И оказались как бы на втором плане (смеется),

а россияне шли на Западе «первым номером».

Конкурировать на мировом художественном рынке далеко не просто. И мы поняли, что каждому из нас необходимо показать все, на что он только способен. Сконцентрироваться и предъявить нечто еще более необыкновенное, чрезвычайное. Только как это сделать?! Оставалось работать над собственной индивидуальностью. Искать свое и искать себя. Пытаться понять, что происходит и увидеть мир, ибо этот мир был для нас долго закрыт.

Я — исключение, так как кое-что все же видела.

Я, в какой-то мере, была и элитарной персоной, и вела игру компромиссов на своей должности председателя правления СХ Латвии. Будем откровенны, тут нечего скрывать. К тому же и сама я кое-чего достигла, а сильные и яркие личности в СССР, если они не выступали против государства, пользовались большим уважением и авторитетом.

И например, наш Рудолф Хеймратс, который представлял текстильное искусство, был в этой области абсолютным авторитетом на всем пространстве СССР. Ромис Бемс на территории всей большой страны поднял жанр акварели. А график Гунар Кирке с его плакатами?! И таких личностей было немало. Мы осознавали, что сделано много, но надо сделать еще больше. Так я все это и тащила на себе.

— Я тут наткнулась на любопытную характеристику носительниц имени Джемма. И там значится: «Джемма очень энергична, практична, предприимчива»…

— Да, и считаю, что обладаю талантом хозяина. У бабушки было хозяйство, которое в 1940 году перешло моей маме. И все детство лето я проводила там, освоила все сельские обязанности и работы. Это и воспитало во мне чувство хозяина, которое помогало и в семье, и в Союзе художников. Женщина вообще может больше, поскольку она все делает – на кухне, в доме, и знает, как вся эта жизнь проистекает, функционирует.

— Смотрим далее: «Джемма способна жить двойной жизнью и ради поставленной цели притвориться послушной»?

— Может быть. Это определенная дипломатия, несомненно. Знаете, я люблю высказываться прямо, мне совершенно не нравится игра слов и компромиссов, но иначе было невозможно. Помню, как мы, художники, получили выствочный зал «Латвия», пристройку к готинице. Руководство страны посещало наши большие выствки. На открытии одной из них проектировавший зал «Латвия» архитектор Артур Рейнфелдс (он, кстати, строил и этот мой дом) сообщил мне, что там будет валютный магазин! И тогда я сказала Августу Воссу, который возглавлял компартию Латвии: «Товарищ Восс, а как это будет выглядеть, когда на углу улиц Горького и Ленина (нынешних Элизабетес и Бривибас) появится лавка и бабы с ковровыми рулонами станут сновать мимо памятника Ленину?!». Такую картинку я придумала. И в результате валютный магазин занял только одну сторону нижнего этажа, а остальные помещения получили мы.

Приходилось бороться всегда, во все времена. И ни в какие времена, ни одно правительство, не будет идеальным для нас. Нигде. Я думаю, — даже в Швейцарии. У меня в Швейцарии родственники, мать и сын. Так когда старые женевские улочки собирались застроить небоскребами, они посадили деревья!

Отстаивая лицо своего города. Это очень естественно!

— Продолжим: «Джемма всеми любима»?

—Да, но некоторым я все же очень не нравлюсь. Тем, кто критически относится к дипломатии, кто против тех моих компромиссов… Я понимаю себя, анализирую и знаю, для чего, зачем это делалось, и почему. Но некоторые глупости тоже случались.

Самый великий грех связан у меня с сыном моего дяди, художника Угиса (Уго) Скулме – моим двоюродным братом Юргисом. В советские годы он изображал, например, жизнь латышей в Сибири. Его судили за «клевету на советскую власть», и нам нужно было исключить его из СХ… Это было такое исторически обусловленное предательство самой себя.

Был страх, было давление. Это ужасно, что советская власть, что время делали с человеком. Сегодня я стою на другом холме и я вижу, что сделала эпоха с моим отцом и моей мамой. Вот здесь у меня мамина кубистическая работа 20-х годов — именно с таким «формализмом» воевала советская идеология. И вот мама начала выдавать портреты рабочих, Ленина и т.д. И все стали работать хуже. И Свемпс… Все!

Одни манипулировали человеческой природой, жизнью, сущностью других, — и большие сильные люди делались жалкими, теряли веру в себя.

— Возможно, были не такими уж сильными?

— И, скажем, Солженицын, Сахаров были сильнее? Но мы маленький народ, полтора миллиона человек, и мы боялись репрессий.

Был страх: если твоих родственников взяли, и раз ты идеологический противник, формалист, «эпигон западного буржуазного искусства» и т.п., значит, придут и за тобой. Все это и заставляло меня действовать против системы (хотя я не писала прокламаций, не была диссидентом) в границах своих возможностей.

Были и единомышленники. Теперь никого из моего поколения уже не осталось, все умерли.

— Кажется, сама вы до сих пор занимаетесь «общественной работой»?

—Нет, что вы! Только если надо добиться чего-то конкретного. Например, с группой художников была у Домбровскиса и говорила о помещениях для будущего Музея современного искусства. Или Музея послевоенного искусства, где должно находиться все, что определяется как современное искусство. Но я в курсе художественных событий.

— Художственную династию Скулме продолжают ваша дочь Марта и сын Юрис Димитерс, который, кстати, отзывается о советских временах не так уж критически. Вы с ним спорите?

—У нас с Юрисом много общего, хотя он этого не замечает. И убежден, что его суждения правильные и справедливые. Но он тоже был персоной элитарной. Он не жил в коммунальной квартире и ему не надо было думать о том, где достать продукты и прочее. Между тем, с ним происходило и много такого, из-за чего ему не стоило бы вспоминать о тех временах с ностальгией. Впрочем, каждый имеет право на свое мнение. С другой стороны, он ироничный, гротескный и на все смотрит на все как бы со стороны театра. Да, мы раньше спорили, теперь Юрису за сорок и больше этого не происходит. Я вижу, что он слишком волнуется, а у него уже было два инфаркта, два стентирования…

— А с дочерью Мартой, тоже художницей, находите общий язык?

— Она мой помощник и очень хороший друг, с ней я могу говорить обо всем. Марта рисует, но нынче ничего не продать – трудно. Мой внук, сын Юриса от первого брака, в Америке. Он инженер. А второму сыну Юриса 15 лет, он еще учится в школе. Сын дочери — оператор. Окончил Академию культуры здесь, получил степень магистра также в Лондоне, в киноинтституте. Но как художники они пока себя не проявили.

— Лет пятнадцать назад в Третьяковке организовали роскошную выставку династии Скулме. Старшее поколение было представлено произведениями ваших отца и мамы — Ото Скулме и Маpты Лиепини-Скулме, а также дяди Уги Скулме и его сына Юргиса. Среднее – вашими с мужем, Ояром Аболсом, работами. И младшее – творчеством ваших детей. Выставлялись ли вы после этого в России?

— Нет у меня к этому интереса. Вообще,

я знаю, что русское искусство прекрасно развивается, что оно очень современно и там есть много хорошего. Только интерес у меня — к западному искусству.

Но когда мы выставлялись в Третьяковке, а через несколько лет открылась очень хорошая экспозиция сына в залах Галереи искусств Зураба Церетели, я встретила всех моих московских друзей, либерально настроенных художников. Седые, постаревшие, больные, – но пришли. Было очень приятно. Это еще до всех этих событии, после которых нас стали обзывать фашистами, и до украинских событий. Я чувствовала тогда только любовь и уважение. Между прочим, до сих пор являюсь почетным академиком Российской академии художеств, это пожизненно.

Понимаете, я могу без них обойтись, как и они – без меня! Но когда встречаемся, все мы друзья.

Правда, возможно, если бы меня сегодня пригласили выставиться в России, я бы не поехала. Потому что с 1940 года знаю, что такое агрессия. В один прекрасный день я уже посмотрела этот драматический спектакль у нас.

— Имант Ланцманис говорит, что просто физически не переносит чувство ненависти. Тем более, когда ненавидят за убеждения, национальность. Так как бы нам всем найти путь к примирению?

— Есть такие люди, как, например Роальд Добровенский, Сергей Тимофеев, которые что-то сделали для нашей страны. Но понимаете,

и среди латышей, и среди русских есть люди, которым ничего не интересно, они… никакие. И к сожалению, сегодня гораздо меньше единомышленников, близких по духу людей. Когда возник наш Народный фронт, очень много русских приняло в нем участие. Очень много! Теперь такого нет.

Теперь происходит разделение по украинскому вопросу.

— Солженицын в свое время задался вопросом – «Как обустроить Россию?»…

— Как обустроить Россию, как обустроить Латвию…

Я была депутатом Верховного совета СССР, меня избрали от Цесиса. И так мне хотелось хоть что-то сделать! Меня включили в комиссию по защите материнства и детства, в ней был со всех республик народ. И одно мое выступление было о проблеме женского алкоголизма.

Марина Костенецкая дала мне материал, я и сама начала этим интересоваться. Петерис Страутманис (председатель президиума Верховного Совета Латвии в 1974-1985 гг. — Rus.lsm.lv) говорил: «Нам некого премировать из многодетных матерей. Предложите мне десять кандидатур – и восемь из них окажутся абсолютно спившимися женщинами». А сколько женщин у нас бросали детей! Когда таджички, киргизки, узбечки об этом услышали, они страшно удивились, что в этой культурной Латвии такое происходит. Послали сюда комиссию, в министерство здравоохранения. Министр был очень зол — тогда у нас об этой проблеме нельзя было даже упоминать.

— Вот вы хотели что-то изменить, старались для этого что-то сделать, — а сегодня у нас молодые, дееспособные люди просто бегут из Латвии, от всех ее проблем. Почему?

— Потому что каждый в отдельности хочет (или не хочет) развиваться, и у тех, кто хочет, нет чувства общности, единства, единения. Но я могу рассуждать профессионально только о своем искусстве. Я не философ, не психолог. Почему дилетантам всю жизнь нужно быть Учителями, проповедниками?!

— Как собираетесь отмечать свой юбилей?

—Я ничего не хочу! Не хочу заседаний, не хочу застолья. Я уже кому-то призналась, что

хочу сказать то, что хочу сказать и чтобы были какие-то представители власти, которым я могла бы это сказать. О том, что я пережила в жизни все, что ситуация сегодня такая-то и такая-то, — а вы думаете, что художники в состоянии сами себе построить музей,

частным образом, один-другой поможет?! Я понимаю, что наше государство бедное, понимаю, но…

— Будет ли ваша ретроспективная выставка?

— Нет, будет книга.

А вообще — у меня все хорошо. Мне есть о чем думать. Мне интересно. Мне не одиноко, не грустно, не скучно. Я в состоянии радоваться многому, я все еще оптимистка. Только нужно взять себя в руки.