Баррикады глазами подростка: независимость Латвии завоевали люди разных национальностей

Обратите внимание: материал опубликован 3 года назад

На момент начала январских событий 1991 года нынешнему директору Талсинского музея Улдису Яунземсу-Петерсонсу было двенадцать с половиной лет. Со времен Баррикад глубоко в памяти отпечаталось чувство, что и мальчики его возраста тогда могли быть полезны, и — Улдис особенно это подчеркивает, — что Латвия и тогда была многонациональной землей, и остается такой до сих пор, и что за ее независимость боролись люди самых разных национальностей. 

ПЕРСОНА

Улдис Яунземс-Петерсонс (1978) родился в Риге, учился на фельдшера и в медицине отработал почти десять лет, когда решил полностью изменить свою карьеру и начал изучать историю искусства. Работал в Кулдигской резиденции художников и в качестве куратора организовал множество местных и международных художественных выставок и мероприятий, тесно сотрудничая с выдающимися латвийскими и балтийскими художниками. С сентября 2020 года является директором Талсинского музея.

— Сколько тебе было лет в январе 1991 года, в какой жизненной ситуации ты находился? Я имею в виду, чем ты занимался, где жил?

— Я жил в Риге, мне было двенадцать с половиной — чуть больше, почти тринадцать — лет. Формально я ходил в школу, как все люди в этом возрасте. Во всяком случае, старался. Мне кажется, тогда я в библиотеке проводил больше времени, чем в школе. Работы по летонике стали доступны, внезапно стали доступны книги периода независимости, книги авторов-эмигрантов, улица Екаба была в то время классным магнитом. Можно сказать, что внезапная доступность информации для меня была довольно захватывающей. Я проводил там много времени. Больше, чем полагалось проводить в школе. 

— Что привлекало тебя в этих книгах?

— Потому, что содержание было совсем иным, чем в книгах дома. Конечно, были дедушкины и бабушкины книги межвоенного периода, какая-то фрагментарная информация была, но не было никакого понимания. В 1988 году, когда все началось — Песенная революция, Пленум творческих союзов, Народный Фронт, я жил у бабушки с дедушкой в Риге, и все это происходило перед моими глазами. Я жил в Агенскалнсе, недалеко от парка Аркадия, а там происходили многие процессы: основание Клуба защиты окружающей среды, ДННЛ (Движения за национальную независимость Латвии — Rus.Lsm.lv), протесты против строительства метро. 

ПРОЕКТ

Время баррикад, или события в январе (и затем в августе 1991 года) было одним из важнейших кульминационных моментов периода Атмоды, который продемонстрировал единство латвийского народа и решимость бороться за независимое государство. Исследователи многое сделали для того, чтобы увековечить эти страницы истории, но из серии интервью LSM.lv можно узнать, что чувствовало в то время нынешнее экономически активное поколение — люди, которые смотрели на баррикады глазами подростка.

Понятно, что в этом возрасте, 11-12 лет, все кажется ужасно интересным, ты в этом всем, тебе доступен какой-то объем информации — на дом нам также поступала различная пресса, в том числе газета Diena с первого дня. Я думал об этом, что было причиной [участвовать в процессах Атмоды]. Мне просто было интересно. Хотя никто не пытался меня специально заинтересовать. В детстве я не знал, что один мой дедушка был депортирован, не знал, что оба деда были легионерами, каждый со своей историей… Все это понемногу начало проявляться. Доступность библиотеки была ценной хотя бы для того, чтобы понять, что такое легион. 

Начало появляться понимание о борьбе за независимость. Читал сборники воспоминаний о военном училище латвийского периода. Тогда уже по форме, которую я увидел в альбоме, было ясно, что дед служил в латвийской армии. Мне, как мальчишке, все казалось интересным — возраст был такой, когда армия кажется чем-то романтичным. Настоящая армия, потому что про Советскую все понятно — это нехорошо, это Афганистан; у соседей был случай, когда из Советской армии вернулся цинковый гроб… Но настоящая армия!… Начало формироваться отличающееся понимание, и процессы, конечно, [на это повлияли]. 

— Вы в семье говорили об оккупации Латвии?

— Со мной, конечно, никто об этом не говорил. У меня в детстве любимым чтением был дневник юного скаута — он сохранился у бабушки, она была руководителем отряда юных скаутов. Там были фотографии, рисунки, латвийский флаг… Я читал, когда мне было лет 6-8, занятия юных скаутов очень привлекали. Взрослые что-то говорили, вспоминая те времена, но, особо не акцентируя. 

Когда об этом стали говорить более свободно, тогда, конечно, времена Улманиса стали проявляться [в разговорах]… Об оккупации как таковой — нет, никто никогда не говорил, да и про военное время тоже мало — больше обсуждали быт того времени. Позднее мать отца стала больше говорить про оккупацию — у нее были яркие воспоминания о женах русских офицеров, которые раскупали ночные рубашки. Но и то только тогда, когда об этом вообще заходила речь. Может, когда и говорила, но до определенного момента мне это не казалось ни увлекательным, ни интересным, что совершенно нормально в детстве. 

Примерно в 1988-1989 начали формироваться собственные представления. Живя в Риге, чувствовал сильный национальный фактор. До этого никаких конфликтов не было, но позднее можно было ни с того ни с сего получить по голове от соседских парней. Напротив [дома] была русская школа. Я бы не сказал, что у нас там было много конфликтов, но туда из Марупской средней школы приезжали «выяснять отношения» с русскоязычными. В 1990-1991 годах было опасно в одиночку возвращаться домой со школьных мероприятий — тогда начало что-то ощущаться, но до конца не проявлялось, все еще не были «плохими». Но не чувствовать это было невозможно, я это отчетливо чувствовал где-то до 1994-1995 годов. В то же время меня приняли в октябрята, успели и в пионеры принять. 

Был такой случай, на улице Л.Лайцена, нынешней Нометню: я учился тогда в Агенскалнской государственной гимназии и однажды утром мы шли в школу. Нас поймали ученики Марупской средней школы и сказали: «Давайте-ка, надо сжечь эти ваши пионерские галстуки!». Не то чтобы мы сильно сопротивлялись — раз надо сжечь, значит, надо. В школе по этому поводу был скандал. Тогда уже пионерские галстуки сменили повязки, портреты Ильича — аусеклисы, все согласно эпохе.

— Когда началось время Баррикад, у тебя было какое-то представление о том, что происходит?

— В тот момент мне было все так же ясно, как и всем остальным — Латвийское Радио как рупор, Народный Фронт… Произошел конфликт в Вильнюсе, советские войска пытались сделать что-то плохое — что именно, мне в то время до конца ясно не было, но я знал, что танки наехали на людей. Затем была большая народная манифестация, где было четко определено, что мы будем защищать. Я так это и понял, что люди теперь будут защищать свои стратегически важные точки — телевидение, радио, телеграф. Дом печати, вроде, был уже занят [омоновцами]. В январе были школьные каникулы, их продлили на время баррикад — в школу в период баррикад не ходили. Это был радостный момент. Первые дни ничего, сидели по домам. А потом стало ясно, — всё происходит, это надо видеть вживую. И это же рядом — Агенскалнс, Домская площадь. Идея была предельно ясна: люди собрались и были готовы защищать. С такой точки зрения я это и видел, что люди шли туда самоотверженно, бескорыстно, готовые защищать. Сегодня, по прошествии времени, я смотрю на те события по-другому. Но тогда, находясь там… 

— Ты сам тоже участвовал?

— На ночь оставаться там мне никто не разрешал. Единственный раз, когда я пытался остаться на ночь, домашние поздно вечером забрали меня домой. Днем я болтался там — бродил, сидел у костров, слушал, что люди говорят. В памяти отпечаталось, что настроение не было минорным — не было такого, что все находятся в страшном стрессе, ну, может, только после стрельбы у Министерства внутренних дел. Вечером проезжал мимо, добрался до дома, включил телевизор и понял, что всё происходит. От перестрелки меня отделили 20 минут. Повзрослев и помня об этом, я теперь по-другому смотрю на эти события. Я не был единственным подростком, который там слонялся — идея заключалась в том, что мы могли быть полезны. Нас оттуда не гнали, не говорили, что детям здесь не место. Понятно, что сегодня никого в таком возрасте и близко бы не подпустили ни к чему подобному. Но многие люди, которые хотели бы там быть, может быть, и не смогли туда попасть. 

— Потому что у них, например, хозяйство со скотиной…

— Да, у кого скотина, у кого дети, семьи. Большая часть, конечно, уехала… Но точно так же удостоверения участников баррикад надо было бы дать тем, кто остался — женам с детьми. Я думаю, они были готовы взять на себя ответственность, поскольку, случись что, все легло бы на их плечи. Это хороший вопрос, в чем больше героизма — умереть на баррикадах или остаться после и бороться до конца? Недавно в нашем [Талсинском] музее было мероприятие Музея Баррикад, и я спросил: по какому принципу выдаются свидетельства участников баррикад? Все официально: списки и тому подобное. Я подумал о своем отце, которого уже давно нет среди живых, но в то время днем он работал, а по ночам шел на баррикады, работал на телеграфе. Но, если тебя нет в списке, ты не в счет. 

— Ты помнишь, как закончились баррикады и что было после этого?

— Сам момент, когда закончились баррикады и перестали жечь костры, я не помню. В Старом городе остались остатки баррикад — все эти лабиринты из бетона. Но следы исчезли, остались воспоминания о погибших. Сегодняшним взрослым умом полагаю, что местные силы ОМОНа полагали, что станут какой-то местной властью. Много что произошло в результате их произвола, и все обернулось не так, как они себе представляли. 

И, если обратиться к латышско-русскому вопросу, то представитель какой национальности погиб в Министерстве внутренних дел? Это как с борьбой за независимость: ведь не только латыши боролись за Латвию, но и балтийские немцы, и ненавистные бароны. В этом смысле часть [людей] свободная Латвия позднее оттолкнула, многие разочаровались в новом государстве, за которое боролись, и перестали чувствовать себя нужными ему. И это вопрос о том, насколько мы умеем быть благодарными. Например, города Курземе, которые гордятся своей латышскостью — есть ли там, чем гордиться? Благодаря каким событиям они стали такими латышскими? Исторически Латвия все же всегда была многонациональной. Мы — мультикультурное общество, что является гораздо большей ценностью. 

— А что насчет летних событий?

— Был такой советский пережиток, так называемые «отряды ЛОТОС» (Летний Отряд Труда и Отдыха Старшеклассников, — Rus.Lsm.lv) — в августе нужно было ехать на работы в колхоз, полоть капусту. На самом деле они за эту прополку капусты неплохо платили. Сценарий был такой: каждое утро нас встречают с автобусом у школы, увозят, потом привозят, накормят. И вот однажды утром мы ждем автобус около школы, а его нет и нет. Нет — и все! Час прождали, учительница, вероятно, пыталась до кого-нибудь дозвониться, но ничего — всех отпустили по домам. Я на велосипеде прокатился по окрестностям, не знаю, зачем, поехал в направлении Кипсалы. У Дома печати была какая-то активность, я встретил своего двоюродного брата, который в то время учился в Политехническом институте. Поехали к ним на квартиру на улице Миера; так как он изучал радиотехнику, у него были эксклюзивные условия — мы включили CNN. Правильно, ни одно другое телевидение ничего не показывало, «Лебединое озеро» показывали.  CNN показывал танки в Москве, было ясно, что творится что-то дурное. Знаний английского языка на тот момент не было. 

— А ты сам присутствовал на каких-то августовских мероприятиях?

— Помню, как захватили телевидение — сидели у одноклассника, смотрели и решили, что надо выбраться посмотреть, что там в реальной жизни происходит. Внешний периметр охраняли страшные солдаты, к себе приближаться не позволяли, в знак предупреждения стреляли в воздух. Помню, что были перевернуты какие-то будки, которые стояли там с января, чтобы задержать наступление чужих сил. Конечно, это их не остановило, пришли дополнительные силы, а затем сменилась охрана. 

Эти были такие более разговорчивые ребята, к ним подошла небольшая толпа из тех, что были на Закюсале, и они рассказали, что четыре дня назад они были в своем полку в Сибири, они понимают, что находятся где-то в Прибалтике, но им совершенно все равно, они не знают, это Рига, Таллинн или Вильнюс, им в принципе вообще не ясно: им сказано, что нужно делать, и они делают. Кое-какие конфликты там были, одному мужчине прикладом сломали ключицу. Я помню, как думал — где же все эти люди [которые были на баррикадах]? В январе было полно людей, а сейчас — нет. Потом уже понял — и автобус за нами не приехал потому, что никакой тяжелой технике не позволялось въезжать в Ригу. 

Потом через центр двинул домой — ехал мимо обстрелянной «Латвии» [расстрелянного во время захвата рижского Управления внутренних дел микроавтобуса, за рулем которого находился Раймонд Салминьш], приехал домой, и тогда уже за последующими событиями следил удаленно. На моей памяти было такое сообщение, что на улицы выходить не следует, вокруг Домской площади людей разгоняют. Долгие годы меня не занимал этот вопрос, а потом начал думать, что же произошло? В августе все могло быть плохо, а в январе — нет? 

— Тебе самому в январе в какой-то момент было страшно?

— Нет, совсем нет. В этом возрасте ничего не боишься. Думаю, что многие вещи из того, что делал, сейчас бы делать не стал, потому что страшно — забраться, перелезть… Куда нас только не заносило в те времена! И в августе тоже страха не было. Где-то внутри, конечно, было осознание, что все непонятно и напряжено, но я во всем этом был не один. Я думаю, это связано с возрастом.

— Ты частично уже ответил на этот вопрос, но насколько значительным событием, на твой взгляд, были Баррикады?

— Определенно значительным. И даже сегодня Баррикады знаменательны тем, что показали — да, мы как латвийское государство и его жители можем выступить и в этот момент абсолютно не думать об опасности. Мне очень жаль, что политики впоследствии разрушили это единство страны. Еще вчера я думал: а пошла бы большая часть людей на баррикады, зная, что государство сделает с ними после этого? И подумалось, что они все равно бы пошли — это не было обо «мне», о «личности», о том, что «у меня есть», это было про общность и идею, про государство как таковое. Это также делает баррикады значимыми — что люди сумели объединиться ради идеи государства. Когда есть конкретный враг, легче, но, когда есть более неопределенная ситуация, бороться за что-то или против чего-то становится сложно.

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное