Впрочем, процесс этот — отражение в искусстве и восприятие обществом — двунаправленный, считает Гутмане, профессор и декан факультета гуманитарных знаний и искусства Лиепайского университета. Она — автор книги «Травмы тоталитаризма в прозе Балтии», выход которой и стал для Rus.Lsm.lv поводом для интервью.
А началось всё 15 лет назад с исследования литовской, эстонской и латышской прозы в рамках проекта Института литературы, фольклора и искусства Латвийского университета. Планировалось продолжение, но проект завершился, а книга Занды Гутмане так и не была издана.
— Но я потихоньку продолжила работать. Стала думать, что же меня интересует больше всего. Пришла к тому, что это — литература, написанная и изданная после 1940-х годов. И, конечно, сам 40-й год, связанные с ним события, и дальнейшая история стран Балтии. Постаралась включить в исследование и XXI век. Так постепенно сформировался фокус книги — влияние двух тоталитарных режимов на литературу стран Балтии. В исследовании рассмотрены произведения очень многих авторов. Это литераторы Латвии, Литвы, Эстонии — русские и еврейские, и, конечно, латышские, литовские и эстонские писатели. Я стремилась перешагнуть национальные и литературно-исторические границы и посмотреть на литературу территории Балтии в целом. Убрать языковые и хронологические рамки, насколько это возможно в том ракурсе, который меня интересует.
Но это — не история литературы. Это исследование о том, как моменты истории, исторические переживания отражаются в литературе. Традиционный литературно-исторический подход не всегда работает, потому что, к примеру, в истории литературного изображения Холокоста в Советском Союзе и постсоветских странах Балтии есть пробелы. То же относится и к опыту депортации в советское время.
— К каким выводам вы пришли в своем исследовании? Как реальные исторические события отражаются в литературе?
— В первую очередь, именно
главенствующая идеология влияет на то, что можно показать и отразить в литературе. И в каком виде это допустимо сделать.
Поэтому позже какие-то исторические разрезы, события мы помним, а что-то забываем. Затем ситуация меняется, вместе с ней и мышление, мы вспоминаем что-то из того, что забыли, и забываем что-то, о чем хорошо знали раньше. Это такой волнообразный процесс моделирования и формирования памяти. И именно это очень хорошо показывает литература.
— На Западе уже выросло поколение, которое думает, что Холокост — это «Список Шиндлера». И это только один пример. То есть писатель/режиссер пропускает события истории через себя, это восприятие принимает широкая публика, ее понимание истории меняется, оказываясь под влиянием прочитанного или увиденного. Нормально ли, что понимание истории и травм XX века воспринимаются через призму искусства?
— Это неизбежный процесс, потому что поколения сменяют друг друга, а события истории мифологизируются. Но тут есть один очень важный момент — те самые культурные травмы, о которых я и пишу.
Если некое событие не представлено — не репрезентовано — в культуре вообще и в литературе в частности, оно как бы теряется. Остается в истории, конечно, но в общественном сознании пропадает.
А если есть репрезентация, то — конечно! — происходит мифологизация. Несомненно! Под влиянием идеологии или чего-то еще. И это абсолютно неизбежно.
Но если мы говорим об исторической памяти, то очень важен именно аспект поколений. У первого поколения, пережившего некое травмирующее событие, это чрезвычайно сильная субъективная экзистенциальная травма. Следующее поколение вкладывает в эту травму более широкое обобщение, третье — еще большее. Тут
важно понять, зачем в данное время, через несколько поколений нам нужна память о травматических событиях, почему об этом надо читать и узнавать?
Почему нам важно сегодня знать и думать о том, что произошло в Шкеде, в Румбуле? Если мы углубимся, то увидим: нам это нужно, чтобы понять — почему этот ужас случился?
Это — уже вопрос дня сегодняшнего, ведь прошлое мы изменить не можем.
— И как на всё это влияет литература?
— Литература может обратить внимание на то, что произошло. И на то, о чем мы забыли.
— Но она же и влияет на наше восприятие.
— Да. Безусловно.
— Может, литература его и меняет?
— С одной стороны, литература меняет наше восприятие, потому что литература ориентирована на человека и его чувства — при чтении литературного текста возможна идентификация. И это ничего, что так называемая объективная реальность в прозе может быть фактологически не вполне правильна.
Идентификация с героями помогает читателю понять какие-то вещи, которые он, быть может, и не хотел бы видеть и принимать.
Таким образом, развивается толерантность к Другому, эмоциональная интеллигентность. В то же самое время мы не можем говорить о кардинальном воздействии текста на умы человеческие до тех пор, пока мы думаем критически и знаем факты истории. Чтобы это произошло, необходимо очень длительное влияние тоталитарной идеологии, полная потеря исторической памяти в человеческом общении. Этого не произошло даже при тоталитарных режимах XX века. Не думаю, что такое можeт быть в XXI веке. В мире демократии тексты у нас разные и раскрывают как субъективное, так и универсальное. Разнообразие текстoв открывает нечто устойчивое и постоянное, ядро события.
— Как воспринимают и передают одно и то же событие — депортацию 14 июня 1941-го, Холокост — авторы разных национальностей?
— В книге я больше концентрировалась на литовских, латышских и еврейских авторах, писавших про Холокост, и на авторов тех же национальностей, писавших про депортации. Там, несомненно, есть различия. Например, опыт депортаций. Конечно, самый травмирующий момент изображается одинаково всеми национальностями — за тобой приехали, забрали, выслали. И тут чувства одинаковые. Позже, в ретроспективе, могут быть отличия, травматические последовательности могут быть изображены иначе.
Депортация для латышей и литовцев изображенa как глубочайшая травма всех времен, но евреям депортация фактически могла сохранить жизнь, и это обстоятельство приводит к различиям в интерпретации. Ведь Холокост был позже, и масштабы этой трагедии стали очевидны позже.
— О спасении евреев во время Холокоста наверняка писали и пишут не только еврейские авторы. Как тут отличается восприятие? Простите за экскурс в личную историю... Моего деда и еще десять евреев спасли Роберт и Йоханна Седолсы. Бабушка рассказывала, что после войны спасенные евреи и их родные очень просили, чтобы Йоханне выделили какую-то помощь. Но советские власти отмахивались — мол, кого она спасала? Коммунистов, советских солдат? Ах, евреев...
— Да, это существенный момент. Сразу скажу, что исследовала лишь отдельные, наиболее ключевые линии историй о спасении евреев. Но один вывод просто напрашивался. В советское время стремились освободиться от национальности, потому все повествования о Холокосте, евреях, их спасении оказывались «за кадром». Одно из свидетельств — обелиск советского времени в Шкеде, в надписи упоминаются «жители города Лиепая» и «советские патриоты».
— А как латышские авторы оценивают своих собратьев, спасавших евреев?
— Такой художественной литературы очень мало. В советское время появилось всего несколько текстов, в которых упоминается нечто подобное. Это определялось цензурой. А
со времени Атмоды и с наступлением независимости латыши и литовцы в литературе больше концентрируются на своих страданиях. И как-то забывают о страданиях других.
Только во втором десятилетии XXI века эта тема снова стала представлять интерес для балтийских народов. Это как раз те волны памяти, которые я и стараюсь показать в исследовании.
— Есть ли произведения о бегстве в 1944-м на Готланд? Ведь бежали тогда от наступающей советской власти все, кто только мог, не только латыши...
— Конечно, о бегстве через Балтийское море книг много, литература латышских, литовских, эстонских авторов в изгнании представлена очень широко. Но вот, к примеру, бегство из Восточной Пруссии, нынешней Калининградской области — тема, нашей литературой почти неисследованная. А ведь это тоже острый вопрос, и жертвы там были... В истории эта тема освещена, а вот в общественном осознании почти неизвестна. И это связано с тем, что об этом практически нет литературных произведений, вот в человеческом сознании и возникла пустота.
Лишь совсем недавно, в 2016-м, вышла книга Salt of the Sea американской писательницы литовского происхождения Руты Шепетис (Rūta Šepetys), о гибели лайнера Wilhelm Gustloff, на борту которого были беженцы из Восточной Пруссии. В том же году книга была переведена на литовский, чуть позже –на латышский. Этот роман заставляет читателя задуматься о том, что произошло в нынешней Калининградской области. Какова идентичность этой территории сейчас и что было бы при других исторических обстоятельствах.
Литература заставляет нас думать о вероятностях.
Если литература не обращает на это внимания, мы также можем упускать из виду серьезные темы. Точно так же
Холокост и спасение евреев недостаточно отражены в латышской и литовской литературе и поэтому эта тема не коренится в общественном сознании, не рассматривается как так называемая культурная травма.
В советское время эту национальность нельзя было особо и упоминать, латышские, литовские и эстонские авторы практически и не писали об этом. Евреев здесь осталось очень мало, и большинство из них замолчали в результате репрессий — поэтому они сами не могли написать о случившемся. Вот почему o Холокостe в Балтийских странах мы можем читать в публикациях на Западе.
Может быть, сейчас, в XXI веке, и началось то время, когда мы уже хотим слышать о Жанисе Липке, Роберте и Йоханне Седолсах... Мне кажется, что общество сейчас показывает эту готовность. И в текстах, и в фильмах. «Отец Ночь» о Жанисе Липке — тому свидетельство.
— Как движутся упоминаемые вами волны, как меняется отражение событий истории в литературе?
— Эти волны хорошо иллюстрируются темой Холокоста и депортаций. В самом начале, сразу после Холокоста, есть несколько произведений в советской Литве, также публикуются короткие воспоминания на идиш. Затем — 1948-й, создание Государства Израиль, поднимается еврейское самосознание. Тут появляются какие-то тексты. Но начинается «борьба с космополитизмом», и — молчание.
Потом наступает хрущевская оттепель, снова можно начинать говорить на эту тему, в Литве появляются произведения, рассказывающие об утраченном еврейском мире. С начала 70-х, когда начинается еврейская эмиграция в Израиль, тема снова наглухо закрыта.
И лишь с началом Атмоды в странах Балтии волна снова пошла вверх, начинаются академические исследования, на эту тему говорят. Но латыши, литовцы и эстонцы стараются дистанцироваться от темы Холокоста. В свою очередь, с началом Атмоды началась и другая волна — тема депортации, о которой раньше практически нельзя было говорить.
К слову, я уделила в исследовании очень большое внимание произведениям Солженицина в 60-е годы, когда Хрущеву было важно, чтобы эти сочинения публиковались. Да, это были политические трюки. Но тоже — знак времени, знак возвращения свободы и исторической памяти. Таким образом, эти волны памяти о травматических событиях чередуются. Литература XXI века показывает, что теперь мы, наконец, готовы услышать обе трагические истории.
— Подведем итоги. Если какое-то важное в истории событие не отражено в литературе, общественность о нем меньше знает.
— Я думаю, что так и есть. Литература играeт неоспоримую роль в процессе формирования памяти. Это именно то, что я хотела показать.
— И в то же самое время хорошая литература влияет на восприятие истории.
— Да. Речь не только о литературе, просто в своем исследовании я именно на ней и концентрировалась. Думаю, что влияет культура в целом — литература, театр, кинематограф.
Восприятие травмирующих событий XX века формируется искусством, литературой и кино в первую очередь. И это — нормально.
Ведь «чистой историей» интересуются не так много людей, без литературы и кино широкая общественность не заинтересуется событиями истории. Искусство доносит эти события до восприятия. Через эмоции. Чувства. Переживания. Эмоциональное восприятие событий нашей истории — то, что может дать нам искусство.
P.S. Пока книга «Травмы тоталитаризма в прозе Балтии» (Totalitārisma traumu izpausmes Baltijas prozā) вышла в свет только на латышском языке. Занда Гутмане мечтает, чтобы хотя бы треть исследования — та часть, где рассказывается о депортациях и Холокосте — была бы переведена на русский язык.
