Май. Берлин. Метров за триста до Бранденбургских ворот два танка Т—34 и две пушки-гаубицы охраняют величественный монумент павшим советским солдатам. Георгиевские ленточки на решетках ограды, цветы чуть подвядшие лежат, надписи на постаменте на русском высечены.
Они сидели во втором ряду балкона и смотрели на сцену сосредоточенно, как полководцы перед решающей битвой – главный дирижер Латвийского Национального симфонического оркестра Андрис Пога и директор Индра Лукина. Это стратегически правильное место. В Большой гильдии только на балконе звук и смешивается, а в партере он напоминает салат без заправки. Бескомпромиссность эта слушателям не на пользу. Про музыкантов и говорить нечего. Им не прикрыться. Никакой тебе тайны.
Märtyrer. Мученик. Māceklis. Ученик. Дело хозяйское, как переводить. И как ставить, тоже: речь о пьесе Мариуса фон Майенбурга, которая идет по миру пожаром, вот и до нас за каких-то пару лет добралась. С чего бы?
Если северное сияние красит небо в красное — жди неприятностей: то ли ураган грянет, то ли вулкан огрызнется, то ли самое страшное — война.
Хуже нет — смотреть работы молодых. Нет, не так: хуже нет — писать о работах молодых. О дипломных спектаклях, где сквозь художественное просвечивает педагогическое, о первых опытах, которые так хрупки, что нуждаются не столько в анализе, сколько в поддержке. В общем, это сложная история и даже очень. Но это не история Александры Астреиной. Она к диплому магистра хореографии пришла с двумя крупными сюжетными балетами, что, вообще говоря, из ряда вон; ничего не скажу про ее «Шагреневую кожу», не видела, зато видела в понедельник «Саломею» на открытии международного конкурса «Рижская весна».
В Москве светило солнце, как почти всегда на Пасху, и было странное ощущение, что половина населения погрузилась в свои авто и куда-то эвакуировалась. Вообразите: из Центра имени Мейерхольда (что на Новослободской) до Бахрушинского музея (что на Павелецкой) мы добирались автобусом и при этом ни разу не стопорнулись в пробке — на Садовом-то кольце, среди бела дня; и оттуда на такси до Сретенки, мимо Немцова моста, мимо Кремля, домчались без единой паузы.
Igudesman & Joo должны были дать один концерт в Опере, но билеты разошлись так быстро, что назначили дополнительный — и на нем тоже был биток. Удивляться нечему. У дуэта 28 миллионов просмотров на Youtube, это раз. Ну и первый визит Алексея Игудесмана и Ричарда Хьянг-ки Джу в Латвию всем, кому надо, запомнился: в 2008-м они с Гидоном Кремером показывали шоу «Cinema & Comedy, или Взлет и падение классического музыканта» в «Дзинтари».
«А вы не думаете, что мои враги донесут на меня в святейший, правительственнейший синод и мне запретят кадильницы, арапчат; ведь это функция церковного обихода!» Вот честное слово, не искала цитату к случаю с «Тангейзером», просто книга, которую как раз сейчас читаю, — «Встречи с Мейерхольдом», толстый синий том 1967 года без вступления, комментариев и послесловия (хотя уже было можно): только воспоминания.
Знаете, вот честно и не вполне политкорректно: всякий раз, когда наши театры переводят на латышский сюжеты из советского прошлого или российского настоящего, чуть-чуть не по себе становится. Почему, толком не объяснить. То ли подвоха ждешь, то ли не(до)понимания. Формула «мы и они», наверное, в голове сидит.
Про «Сашку» в постановке Игоря Коняева не хочется говорить только хорошее, потому что спектакль этот — не покойник, он очень живой, живее многих других в репертуаре Рижского русского театра. Но когда такая тема — война и мир (мир в толстовском смысле: люди), когда на сцене так много вчерашних студентов, поневоле задумаешься, стоит ли вообще упоминать о недостатках. Которых, по правде, немало.
Осенью 1961-го Евгений Евтушенко принес в «Литературную газету» стихотворение «Бабий Яр» и по просьбе главного редактора, Валерия Косолапова, уселся в коридор ждать решения по поводу публикации. Косолапов вызвал жену. Они совещались в кабинете минут 40. Потом вместе вышли. «Я бы не сказал, что она плакала, но немножечко глаза у нее были на мокром месте. Смотрит на меня изучающе и улыбается. И говорит — не беспокойтесь, Женя, мы решили быть уволенными».
«Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: «Богатые не похожи на нас с вами». И кто-то сказал Фицджеральду: «Правильно, у них денег больше». Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и, когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его больше, чем что-либо другое».
Вам сколько было в 1969 году? Вы вообще родились к 1969-му? Сергей Лазарев и Евгений Писарев — нет еще. Но вот они летят неcколько дней назад из Москвы в Ригу со своим спектаклем «Женитьба Фигаро», и Лазарев, исполнитель главной роли, говорит Писареву, режиссеру: «Хорошо бы без последствий».
После концерта Михаила Светлова в Реформаторской церкви подошел ко мне доктор Калнс с самым что ни на есть счастливым лицом. «Пятнадцать лет хотел услышать русскую песню в таком исполнении. Пятнадцать!», — сказал хозяин Оперного праздника в Сигулде, который за свою жизнь чего только не слышал. Что ж, всего и надо было — Светлова из Нью-Йорка дождаться.
Нет ничего удобней схемы, страшно облегчает жизнь — покуда о нее не споткнешься. Схема предлагает начинать описание спектакля со сценографии, потом плавно перейти к режиссуре, потом к актерским работам (про схему — схематически, неинтересно потому что); но вот перед тобой «Плавающие-путешествующие» Влада Наставшева, где сценография — чистый кунштюк, и ты неделями голову ломаешь, что делать — «продавать» фокус, на котором весь визуальный ряд спектакля держится, или не упоминать о нем вовсе, что тоже ни в какие ворота, в итоге просто советуешь всем знакомым купить билеты; этим дело и ограничивается.
У Латвийского Национального симфонического оркестра, если кто не знает, есть добротный многолетний цикл «Жемчужины русской музыки». Это обстоятельство и привело в Ригу 45-летнего московского композитора Павла Карманова. Прежде он приезжал сюда только в гости — сначала к однокашнику по Центральной музыкальной школе скрипачу Артуру Гирскому, потом к старшему коллеге Георгу Пелецису. Теперь приехал по делу: присутствовать при исполнении своего Дважды двойного концерта и общаться с публикой.
Гия Канчели говорит, что в Латвии его музыку исполняют чаще, чем в Грузии. Может, и не чаще, но много, очень много, и самыми разными составами — от «Кремераты» до Xylem Trio, от хора «Латвия» до Русской драмы, где идет канчелевская «Ханума». Национальный симфонический оркестр тоже включился в марафон — затеял в Большой гильдии грузинский вечер «с бабушкой»: в первом отделении — Пятая симфония Канчели (1978), посвященная родителям композитора, во втором — немой фильм Котэ Микаберидзе «Моя бабушка» (1929).
Есть концерты, которые лучше не пропускать. Ну хотя бы для того, чтоб потом не пилить себя долгие годы. Нас, предусмотрительных таких, была в понедельник полная Большая гильдия. Потому что российский пианист Константин Лифшиц заявил программу из «Музыкального приношения» Баха, до-минорной Фантазии Моцарта, 7 пьес Грига и 10 прелюдий Рахманинова.
С новым спектаклем Регнара Вайварса одно не понятно: почему на него до сих пор не раскуплены все билеты. Кажется, в малых залах никто в этом сезоне еще не сделал ничего более удачного и уж точно — ничего более обаятельного.
Два часа 10 минут музыкант госоркестра собирается на вечерний спектакль. Пьет пиво, жарит яичницу с беконом, ужинает, стирает и сушит носки, гладит брюки, бреется, моется, причесывается, завязывает бабочку. Высокий, интересный мужчина 35 лет, прямая спина, хорошо поставленный голос, ему бы офицерский мундир, а он на контрабасе играет.
Cначала будет немножко истории, хотя она ничему не учит, но все же.
Три лилии лилии три на могиле моей без креста
Три лилии чью позолоту холодные ветры сдувают
Караоке — это когда музыка знакомая и слова бегут строкой, бери и пой. После спектакля «Караоке-бокс» который день пою (про себя пою, никого не пугаю) про три лилии. Музыка Шостаковича, слова Аполлинера, 14-я симфония, 4 часть — «Самоубийца».
А ведь был вариант смотреть из девятого ряда. Нет, перестраховалась, пошла в ложу. Все потому, что предупреждали: в «Хануме» Рижского русского театра музыка — главное. Но это в Опере нашей чем ближе к небу, тем лучше слышно. В «Хануме», как потом (когда было уже слишком поздно и слишком громко) выяснилось, звук выстроен под партер. Ну и правильно. Сколько той ложи.
Театр начинается с вешалки еще и потому, что гардеробщики обладают тайным знанием. Им до премьеры известно, сколько идет новый спектакль, много ли народу сбежало после антракта на генеральной репетиции и с каким настроением уходили те, кто досидел до конца.
Грянули балалайки. Вышли на сцену женщины в сарафанах и платочках, мужчины в лаптях и косоворотках. Три часа разыгрывали пьесу Льва Николаевича Толстого – серьезно, вдумчиво, с почтением к знаменитому тексту... Можно ли было ожидать чего-то подобного от Нового Рижского? Конечно. Здесь любят классику, бесстрашно облекают ее в плоть при помощи подробных декораций, костюмов, париков и грима. Неожиданностью было то, что на пользу спектаклю, поставленному Гатисом Шмитсом, все это не пошло.
