Противостояние систем зашло слишком далеко. Настолько далеко, что вероятность перерастания Холодной войны в горячую представлялась вполне реальной. Да тут еще чернобыльская катастрофа, случившаяся всего несколькими месяцами ранее, наглядно показала, чем может обернуться ядерный конфликт. До Чернобыля расчеты ученых, доказывавших, что запасы ядерного оружия, накопленного двумя противоборствующими системами, способны уничтожить все живое на Земле, казались абстракцией, а теперь предстали в виде реальной картинки. И это была не фантазия писателей или киносценаристов, это была действительность.
Конечно, Михаил Горбачев поехал в Рейкьявик не только поэтому, но и не от хорошей жизни. Он был и по-прежнему остается неоднозначным человеком, тем более – неоднозначным политиком, и все же ряда качеств у него не отнимешь. Тогда, 30 лет назад, его, прежде всего, беспокоило не собственное место в истории, не место страны, вверенной ему в силу обстоятельств, на карте мира, а интересы жителей этой страны. Сложись обстоятельства по-иному, возможно, он никуда бы и не поехал. Но сложилось так, как сложилось.
Гонка вооружений сжирала экономику Советского Союза. Дефицитом становилось все,
даже то, чего еще вчера было в избытке. Уже не только жители провинции, но и москвичи выстраивались с утра в очереди, чтобы приобрести самые необходимые продукты.
Поначалу ему казалось, что все можно исправить привычными административными мерами. Он пытался бороться с пьянством, внедряя безалкогольные свадьбы, говорил о возврате к «ленинским нормам». Не вышло. Борьба с пьянством обернулась бурным самогоноварением, а «ленинские нормы» оказались до удивления похожими на сталинские, но к тому времени совершенно неэффективными. Идеология уже никого не занимала.
Партия коммунистов превратилась в партию карьеристов,
куда вступали не потому, что разделяли идеи, а потому, что иначе было едва ли возможно достаточно высоко подняться по карьерной лестнице, войти в так называемую «номенклатуру» с доступом в распределители, где можно было приобрести то, чего больше нигде не было.
Осенью 1986-ого у него еще оставались иллюзии, свойственные многим, выросшим и сформировавшимся в советской системе. Как и многие, он верил, что страны Восточной Европы действительно добровольно сделали свой «социалистический выбор», и что его собственная страна – не империя, построенная на страхе и принуждении, а реальный союз братских народов. Даже три года спустя он будет вполне искренен, когда недоуменно спросит лидеров литовской компартии, отделившейся от КПСС, как же они теперь будут узнавать о решениях Политбюро. Ему и тогда еще не придет в голову, что литовцы хотят принимать решения сами, и не в Москве, а в Вильнюсе.
Чтобы расстаться с этими иллюзиями, не только Горбачеву понадобится время. Кому-то они не дают покоя и по сей день, побуждая раскручивать новую гонку вооружений, посылать войска за сотни и тысячи километров от собственных границ, будто одного урока оказалось недостаточно, будто потом, не завтра, но рано или поздно не
понадобится снова ехать в Рейкьявик или еще куда-нибудь. Все дело в том, что так и будет. Может быть, не буквально так, но похоже. Конечно, существует и альтернатива, но в этой альтернативе войти в историю не получится. Некому будет писать учебники.
Тридцать лет назад Горбачев это осознал. И заслужил свою Нобелевскую премию мира, в отличие от некоторых других лауреатов.
