Зиновий Сегаль: «Джеку Лондону и не снилось!»

Обратите внимание: материал опубликован 8 лет назад

Родился он на западное Рождество, ровным счетом 92 года назад. И были ему дарованы романтическая натура, пытливый ум, деловая хватка и неудержимое стремление к новому. Его жизненная «география» — от Нижнего Новгорода/Горького до акватории Черного моря, от Ленинграда и Калининграда до Риги. И далее везде. Поскольку с гастролями родной Русской драмы, а также в составе делегаций союзов театральных деятелей, и СССР и Латвии, он поездил немало.

Среди интересов, увлечений и профессиональных занятий — шахматы и математика, юриспруденция и философия, филология и театр. Он прошел путь от матроса Черноморского флота до заводского инженера, от театрального рецензента — до заведующего литературной частью Рижского театра русской драмы. И, по сути, был, наверное, одним из первых «креативных менеджеров» на всем пространстве бывшего СССР. Если учесть, что эта профессия подразумевает «эффективное управление структурами, процессами и ресурсами для достижения заданных целей с использованием нестандартных (творческих) подходов». А творчество рассматривается как «раскрепощение интеллектуальной фантазии, стремление увидеть будущее, желание и возможность реализации индивидуальности». Всем этим — угадыванием дарований, обнаружением новых драматургов и новых пьес, новых тем и т.д. и т.п. — и занимался Зиновий Николаевич Сегаль в нашей Русской драме сорок два года. Как он сам выразился — до 1 января нового тысячелетия.
Он — продукт советской эпохи. Он воин, в прямом и переносном смысле слова. Человек русской культуры — и, кажется, первый еврей, в советские времена получивший в Латвийском государственном университете диплом с отличием.
Если написать обо всем, что происходило с ним на разных этапах долгой жизни (которые совпадают с главными этапами истории большой страны), пересказать бесчисленные истории, смешные и не очень, может получиться не то что книга, а многотомник.
Но приступать к мемуарам Сегаль категорически не настроен: считает, что все это сегодня никому не нужно.
...Он ведет нас с фотографом Оксаной по большой квартире, что на четвертом этаже довоенного дома на улице Чака («лифт не ходит с тех пор, как во время его ремонта кто-то спер мотор»). Это как раз напротив бывшего кинотеатра «Блазма», где последние годы работает рижский Театр «Общество Свободных Актеров» (ОСА), организованный не без участия Сегаля и опекаемый им до сих пор. В квартире по стенам — картины, сувениры, фотографии. Фотографии и за стеклами шкафов. Большие и поменьше. Лица незнакомые — и очень знакомые. Дочка, внучки. Жена — актриса Анна Уманская (ее не стало в 1997-м). Сам Зиновий Николаевич — с Товстоноговым, с Кацем, с Белявским…
На низком столике — репарационная портативная механическая пишмашинка, купленная в 1946-м. Знаменитая немецкая «Олимпия», умопомрачительно элегантная. Именно на ней Сегаль отстукивал статьи, которые приносил к нам в «Молодежку». Зиновий Николаевич садится за «Олимпию», вставляет лист бумаги и демонстрирует аппарат в действии:

— Ни разу ее не ремонтировал за семьдесят лет! На машинке печатаю свободно, а вот на компьютере почему-то попадаю мимо клавиш, — недоумевает Зиновий Николаевич. — А какая у меня оранжерея на подоконнике! Вы когда-нибудь видели в доме такой кактус? Я даю им свободу, и как все растет! А потому, что у меня аура хорошая.

Проходим через прихожую и кухоньку в «тамбур» (бывшая кладовка или, возможно, «девичья»). Сообщает:

— Это моя любимая комнатка. А также — Бориса Васильева и всех остальных писателей и драматургов, которые бывали у нас в театре. Как раз для разговоров очень хороша.

— Зиновий Николаевич, семью дочери в Израиле продолжаете навещать?

— Больше мне там делать нечего. Это другие интересы, никакого отношения к нам это не имеет. И даже такие наши люди, как, скажем, режиссер Арье, драматург Злотников, — они уже абсолютно другой жизнью там живут. А я человек российский. Я знаю судьбу России. А также судьбу Латвии — лучше многих латышей. Да, я к ним ездил, внучек вырастил. И они приезжали сюда каждый год на пару месяцев, выучили русский, говорят совершенно свободно. Чему очень рад, потому что я человек русской культуры.

— Тут ваши фото в ранней молодости — красавец невероятный! Поклонницы, наверное, надоедали?

— Ну, не знаю, о личной жизни и подумать было некогда. Да и человека хотелось близкого по духу. И женился я уже в 40 лет. Мы оба работали в Русской драме, так что общего было много.

— Где вы родились, что была за семья?

— О, это интереснейшая история, Джеку Лондону и не снилось.

Мои предки жили в Латвии с XVIII века, в местечке Глазманка, что в Латгалии. У папиных родителей было три красавца-сына и дочь-красавица, которая писала стихи.

В 1915 году началось германское наступление и эти края стали освобождать от жителей. Семью вывезли в Россию, в город Нижний Новгород. Дед, преподаватель иврита, конечно, был очень нужен (смеется) в русском купеческом городе! Там я и появился на свет в 1923-м. Девять лет спустя это был уже город Горький.

У отца (старшего брата в семье) был замечательный драматический тенор, он прекрасно пел. Обучился ювелирному и часовому делу, был очень большой специалист — и безумно любил оперу. Но из-за сильного акцента, который не мог преодолеть, профессиональным певцом не стал. Поехал было учиться к знаменитому баритону Тартакову в Петроград, там познакомился с моей будущей мамой и решил, что от Питера ему и ее достаточно. Через какое-то время отец увез маму домой в Нижний. Она очень хотела учиться, но тогда в вузы принимали только рабочий класс. Тогда мама освоила специальность… штукатура! Но, конечно, не работала, а просто воспитывала меня с сестрами.

С Рафаилом, братом моего отца, произошла удивительная история. Его взял к себе в учебу отец Якова Михайловича Свердлова — Моше Свердлов. Когда он открыл в центре Нижнего, на Покровке, граверно-художественные мастерские, мой дядя у него работал. И даже для какой-то московской выставки создал портрет Ленина, за что получил премию. А

когда нужно было делать штамп первого советского рубля, Свердлов рекомендовал Рафаила в качестве художника. Приехали за ним из петроградского Монетного двора, привезли в Питер,

дали закуток. Но на беду прибыл Дзержинский, у которого со Свердловым, оказывается, были плохие отношения. Феликс Эдмундович наткнулся на комнату, где трудился молодой дядя Рафаил и узнав, что тот не является членом партии, приказал: «Чтоб в течение двух часов духу его здесь не было!».

— А как получилось, что вы успели окончить первый курс университета еще до войны?

— Когда пришла пора идти в школу, во второй класс там был недобор. Счет, таблицу умножения я уже знал, и до сих пор помню, как директриса спросила: «Скажи, пожалуйста, сколько будет семь плюс семь? — Четырнадцать», — отчеканил я. Она изумилась, и я попал сразу во второй класс. Был я хилый мальчик. И очень начитанный, в 4-м классе одолел всего Джека Лондона. Играл в шахматы. Марки мы собирали и всякое такое. Учился неплохо, математика шла отлично. Школу окончил на год раньше сверстников, и в 16 лет уже был студентом физмата Горьковского университета.

Не передать, какое это было талантливое, умное, толковое, начитанное поколение! Потрясающее. Стыдно было что-то не знать. И когда один пятикурсник обнаружил, что я, студент первого курса, еще не читал Бальзака, я тут же помчался в библиотеку и вскоре осилил почти всего мирового классика.

Сегодня общаешься с молодыми актерами, так некоторые ни «Гамлета» не читали, ни «Грозу» Островского. О чем с ними можно говорить?!

...Помню всех своих сверстников, но осталось нас из мальчиков двое, я да Горчаков. Вообще, это было поколение замечательной творческой молодежи, какие из него вышли композиторы, писатели, актеры… А ведь многие погибли на войне.

— Мама рассказывала, что и сама она, и почти все ее одноклассники и друзья рвались воевать с фашистами. Вы тоже, наверное, пытались уйти в добровольцы?

— Разумеется. И, в конце концов, на войну попал. Воевал, тонул, горел, высаживался на Малую Землю, участвовал во всех боевых операциях Черноморского флота. Имею медали «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя» и «За оборону Кавказа», ордена Красной звезды и Отечественной войны.

А

воскресным утром, 22 июня 1941 года, мы с товарищем играли шахматы. Услышали по радио сообщение о нападении Германии и бросились в свои вузы, где уже шла запись добровольцев в студенческий батальон.

Но мне не исполнилось и семнадцати, и меня прогнали. Пошел на завод, выпускавший тогда истребители знаменитого Семена Лавочкина. Тут стали формировать батальон добровольцев для отправки на курсы при Военно–воздушной академии, и вот туда удалось пробиться…

Дальше началась цепь непредвиденных событий. Когда уже в Москве ребятам оформляли документы для отправки в Свердловск, появился представитель единственного в Союзе учебного отряда подводного плавания имени Кирова. Личный состав отряда погиб при эвакуации из Ленинграда через Ладожское озеро, но барже с техникой удалось прорваться, и оборудование требовалось срочно доставить в Махачкалу. Эту задачу и доверили батальону Сегаля, но по прибытии обнаружилось, что все уже зачислены в штат военно-морского флота и должны пройти обучение морским специальностям. Зиновий выбрал самую сложную, штурмана–электрика, ответственного за навигационное оборудование судна. И в октябре 1941 года юный матрос Сегаль оказался на Черном море. Первым его кораблем был эсминец «Бодрый», который участвовал в знаменитом прорыве в осажденный Севастополь. Зиновий оказался самым юным в экипаже.

— Моряки — самые замечательные люди! — восклицает Сегаль. — Цельные, умные, деловые, — правда, немножечко хулиганистые.

Дружба, взаимопонимание, взаимовыручка были невероятные. И никакого «национального вопроса». Все мы были советскими людьми.

К молодым «старики» относились с особой заботой, и я, например, не оказался в батальоне морской пехоты только благодаря тому, что один из них, Хабаров, вызвался идти вместо меня. Потом он погиб.

В середине 1942 года «Бодрый» встал на ремонт, а Сегаль оказался на краснознаменном эсминце «Беспощадный». Однажды в корабль попал немецкий снаряд, и образовалась пробоина в носовой части. Стали ее заделывать, путь наверх из гиропоста был для штурмана–электрика закрыт, а тут вниз пошла вода. Но командир приказал продолжить ремонт: речь шла о спасении всего корабля. Зиновий у себя успел снять приборы и прикрепить их под самым потолком. Когда кто-то нырнул вниз, то увидел, что вода подступает уже к самому его горлу. За мужество и находчивость был получен первый орден — Красной Звезды. А в сентябре 1943 года приказом Верховного главнокомандующего «за отличные боевые действия в боях за город Новороссийск» краснофлотцу Зиновию Сегалю была объявлена благодарность с вручением почетной грамоты.


В октябре «Беспощадный» затонул после немецкой бомбардировки, но Зиновию вместе с еще несколькими десятками сослуживцев чудом удалось спастись. Отлежав в госпитале, он вернулся на «Бодрый», дослужился до звания старшины. И, между прочим, оказался участником эпохальной Ялтинской конференции союзных держав в феврале 1945 года. В качестве «экскурсовода» и переводчика, сопровождавшего жен послов и прочих высоких чинов.
Во время организованной американцами встречи с советскими моряками на американском военно–транспортном корабле Сегаль нашел общий язык с одним из янки. Тот потащил Зиновия в свой кубрик, новоиспеченные приятели заболтались — а товарищи, покидая корабль, Зиновия забыли.
Когда Сегаль подбегал к трапу, с другой стороны к судну приближался президентский катер. Рузвельта подняли на палубу, и тот с удивлением взглянул на матроса в советской форме…
День Победы Сегаль встретил в Севастополе. Демобилизовался в 1946 году — студентов тогда отпускали для продолжения учебы. В Горький не вернулся, отправился в Ленинград.

— До войны в Риге я не бывал, и это тоже интересная история, — рассказывает Зиновий Николаевич. — Когда я приехал в Ленинград, начал думать, куда мне поступать. Пошел на юридический. Вступительное сочинение назвал «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия».

Принимавший экзамен профессор спросил: «А почему вы не поступаете на «искусство и литературу»?! Пишете очень хорошо. Идите и на филологический!». Так что в Ленинградском университете я учился сразу на двух факультетах.

А кроме университета, я поступил и в торгово-экономический институт(думал, побыстрее окончу и получу работу). Надо было решать, где оставаться. Решил бросить жребий: выпадет «орёл» — в университете. Выпала «решка», и я отправился в торговый. Получил задание от преподавателя — распределить по магазинам тару с маринованными огурцами. Начал распределять и вдруг подумал, — чем это я занимаюсь?! (Смеется.) Раздался звонок, я собрал вещички и пошел в университет.

Замечательные там у меня были друзья. Но «политическая обстановка» — напряженная.

Я дружил с секретарем райкома комсомола. И друга зацепил КГБ. Тогда один знакомый мне посоветовал: «Уезжай. Ты же встречал с ним Новый год?! А если уезжаешь, искать не будут, деньги на это они не тратят».

Так Сегаль, проучившись в Ленинградском университете полгода, направился в Ригу. Потому что туда вернулся его отец, который был влюблен в Латвию — оставил Горький и с семьей приехал сюда. Перевелся Зиновий на юрфак Латвийского университета. Взялся за создание научно-студенческого общества. Учеба шла хорошо, добрался он до дипломной, которую писал по теории доказательств. Оценили очень высоко, ректор даже сказал, что это готовая диссертация. Правда, поговаривали, что вроде бы ректор не хочет давать Сегалю диплом с отличием. И мнения членов комиссии на заседании разделились: за четверку была одна половина, за пятерку — другая. Тут появился ректор, спросили его, а он говорит — конечно, пятерку.

— Так я стал первым евреем, которому в Латвийском университете при советской власти выдали диплом с отличием, — смеется Зиновий Николаевич. — На пятом курсе я уже вел философский семинар, и меня собирались взять в аспирантуру на философское отделение. Приглашали и преподавать в пединститут… В общем, все обещали, что на работу возьмут. Но минуло лето, наступил сентябрь, — и ни слуху ни духу. Оказалось, кто-то «доложил», что я якобы дал неверные сведения в автобиографии, скрыл два года тюрьмы за хулиганство!!! Я им документы: отслужил во флоте, приехал в Ленинград, там тоже все отмечено, потом я в Риге… Словом,

как выразился ректор, «наши подозрения не подтвердились». Но в аспирантуру в итоге я так и не попал.

Читал лекции. Как-то высказался, что автомобили в Америке делают лучше и больше, чем в России, что там очень развитая промышленность. Меня уличили в пропаганде буржуазных идей. И снова посоветовали уехать.

Пришлось отправиться в Калининград, где жила моя сестра. Надо было найти работу. А я ведь абсолютный гуманитарий. Пошел в райком, там дали направление на завод «Стройдормаш» — «почтовый ящик», где в то время производили танки, прицепы, мосты… Отдел кадров отправил меня инженером-нормировщиком в инструментальный цех! А это самый серьезный цех завода, где делали штампы конкретных деталей, чтобы потом пустить уже в серийное производство.

До меня там не удерживался ни один человек — работа, требующая крайней точности, мастера настоящие — лучший кузнец, лучший слесарь и т.д. Конечно, они поняли, что я полный профан.

Что делать? Тут меня осенило — и началась самая стремительная карьера в моей жизни! Купил водку, колбасу, сыр и попросил самых главных асов остаться после работы. «Ребята, вы же видите, что я тут ничего не понимаю. Но я на вашей стороне. И если вы мне поможете, я вам тоже помогу. Сколько вы хотите зарабатывать? — Тыщу восемьсот. — Хорошо, в одном месте будет тысяча семьсот, в другом тысяча девятьсот, но тысячу восемьсот в итоге вы будете иметь». И они стихли. Понимали, что сколько я поставлю, столько они и получат.

Продержался он так всего пару месяцев — был переведен старшим инженером в отдел труда и зарплаты. Завода! Там работу и отношения наладил уже легко. Его последнее назначение — и. о. заместителя начальника планово-производственного отдела завода. С перспективой стать начальником, с фантастическим по тем временам окладом в три тысячи рублей…

— И тут?..

— Тут получаю из Риги письмо от знаменитой Веры Балюны, которая возглавляла Русскую Драму. Приглашает завлитом. Дело в том, что я давно уже писал рецензии, содействовал формированию репертуара театра. А еще в Горьком, благодаря моему артистичному отцу, я вращался в театрально-литературных кругах и даже за некоторых литераторов писал в местные газеты.

С завода меня отпускать очень не хотели, но я сделал выбор — и в 1957-м уехал в Ригу, на 90 рублей зарплаты, променяв на них вполне реальные в недалеком будущем тысячи на предприятии.

Для нас театр всегда был как Дом, как Семья!

У нас был собственный художественный почерк, свой способ отражения сегодняшнего дня. Всегда была программа, направление, связанное с жизнью страны, со временем.. Например, при Каце это звучало примерно как «современные Дон Кихоты». Мы поставили ряд таких спектаклей, связанных с реальной жизнью человека глубинно. И дошли до того, что когда читали очередную пьесу на труппе, актеры говорили: «Это же наша пьеса, наша тема!». Нужна была новая драматургия. И с драматургами обычно сотрудничали напрямую. Радзинский, Володин, Рощин… Заказывал пьесы авторам или они сами их присылали — по–разному. Так что многое поставили первыми. Речь шла не о заработках — о воспитании зрителей. Со спектаклей люди уносили что-то в свою жизнь, поэтому успех был оглушительным, за день билеты раскупались на месяц вперед. В 1990-е, при Белявском родилась тема «человек в перевернутом мире», о людях, оказавшихся в непривычной ситуации.

— Как вам в те подцензурные времена удавалось первыми ставить новые острые пьесы?

— Мы умели обходить запреты, — объясняет Сегаль, — потому что знали, чего хотим. Расскажу историю, которая случилась еще до Каца, при Павле Хомском. Мы задумали поставить «Океан» Штейна. Причем, экземпляры этой пьесы тогда имелись только у двух московских театров — Театра Советской армии у Охлопкова и Театра имени Маяковского. Я один экземпляр тоже достал — никому не скажу, как! И Хомский пьесу у нас поставил.

Но произошло страшное.

Как раз в это время в Дом творчества в Дубулты приехал сам Штейн. А пьеса острая, если коротко, о том, что у человека должна быть свобода принятия решений! Автор узнал о нашем спектакле и разгневался: «Как, кто вам разрешил?!».

Согласился посмотреть, но предупредил, что если спектакль не понравится, тут же снимет его с репертуара. Но ему понравилось и он заявил: «Ребята, этот спектакль нужно играть!». Уже после нас «Океан» выпустили в Москве.

Но уже летом 1961-го Хомский уехал в Ленинград, потом — в Москву. К нам пригласили Лебедева из Петрозаводска, но постановки у него были слабые, зрители ходить в театр перестали. Надо было искать талантливого главрежа, спасать ситуацию.

Кто-то из наших рассказал, что в Ижевске есть отличный молодой режиссер Аркадий Кац. И вскоре

у меня вдруг открывается дверь, входит молодой человек: «Здравствуйте, я режиссер Кац. Скучно мне там, хочется переехать сюда»…

(В Риге тогда жили родители его жены, актрисы Райны Праудиной.) Спрашиваю, не хотел бы он что-то поставить. Предложил ему «Живой труп». Там должен был играть актер Козел (с ударением на «о»), которого мы привезли из Владивостока. «Нет, — возразил Аркадий, — он слишком герой-любовник, а Протасов — фигура драматическая… Утром уезжаю». Но у меня был запасной вариант, «Серьезная комедия» Бржезовского. Пьеса Кацу понравилась. И получился хороший спектакль. В декабре Кац снова приезжает, ставит «Историю одной любви» Константина Симонова. И в конце 1963 года его уже утверждают главным режиссером театра. Вскоре мы пригласили Леонида Белявского.

Так наша Русская драма и пошла по новым рельсам. И вся центральная театральная критика бывала здесь. Да и власти относились к нам хорошо, министр культуры Владимир Ильич Каупуж, человек умный, много помогал театру.

— Но согласитесь, разные у вас были постановки, и удачные, и не очень?

— Дело не в этом. Тогда были осмысленные постановки. Влияющие на зрителя. Помогающие ему обдумывать жизнь. А сегодня ничего подобного не вижу и раздражаюсь ужасно. Ведь у нас был замечательный театр. Мы первыми в мире среди драматических театров, еще в 1965 году, поставили легендарный мюзикл «Вестсайдская история»! Спектакль выдержал около ста постановок. Мы первыми поставили (несмотря на запрет цензуры) «Утиную охоту» Вампилова!

Вот Кац написал в своей книге, что без меня он не решал ни одного вопроса. У нас получилось так: мои мозги, так сказать, идеи, — его реализация. Тут у меня лежат подарочные книги, все подписанные авторами, целая полка. Эдвард Радзинский, Борис Васильев... Андрей Гасюк, который благодаря мне стал переводчиком. Сначала он работал в экономическом отделе Российского посольства и только потом — атташе по культуре. Как-то он пожаловался мне, что скучно, нечего делать. А так как он владеет английским, я предложил перевести пьесу. Которую мы затем и поставили, а потом она и в других театрах пошла. Это была «Недосягаемая» Сомерсета Моэма.

— Вы много общались с Товстоноговым?

— Это больше по линии СТД СССР, членом правления которого я был с ноября 1988 до конца 1991 года, поэтому меня знают, что называется, от Бреста до Бухареста. В составе делегаций СТД СССР и Латвии побывал в Англии, Италии… (В латвийском театральном союзе 35 лет состоял членом правления. Был заместителем Артмане. Одно время я курировал пять направлений, — а сегодня каждым из них занимается отдельный человек.) Кроме того, Товстоногов часто отдыхал в Юрмале, а я возил его туда на машине.

— Что бы вы сегодня предложили в качестве генеральной линии русского театра?

— Для Латвии нужно добывать пьесы о бездарности и пошлости людской, обо всем отрицательном в жизни, о глупости. Но никто за такое не берется. А у нас сейчас бездарно всё (не могут даже найти нового премьер-министра!), поэтому люди уезжают. И для драматургии сегодняшняя жизнь — поле непаханое.

Для новой — или той, которую можно перевести на современный театральный язык. Того же Чехова, например. Можно поставить «Чайку» про то, как талантливого человека изничтожают (Треплев). Классика в каждый период поворачивается к людям какой-то другой стороной своей. А «Анну Каренину» — о равнодушии. Мы стали равнодушными. Почти перестали общаться, действовать, протестовать, проходим мимо упавшего на улице человека. У нас огромный процент малообеспеченных. И считается позорным, если вы вдруг станете защищать — русский язык, права учителей, врачей…

— Думаете, зритель на это пойдет?

— Обязательно, потому что это конкретная и конфликтная интерпретация. Конкретная судьба человеческая, которая нас будет затрагивать. Театр действительно должен быть зеркалом жизни.

— А вот интересно, как вы, патриотически настроенный советский мальчик, прошедший войну, стал вдруг борцом? С цензурой, с советской политической тенденциозностью в театре — и за свободного, мыслящего человека? Осмеливались первым брать для постановки «запрещенные» пьесы?

— Когда закончилась война, люди моего поколения вдруг обнаружили всю грязь, всю тяжесть нашей послевоенной жизни. Имея запас боевой прочности, мы увидели, что к власти приходят те, кто непригоден к этому. Тогда мы просто стали по-другому существовать. И когда мы с Кацем, с Белявским ставили острые пьесы, зрители к нам шли. Потом театр стал уходить в форму, в бизнес, в подражание Америке… Сегодня в Латвии очень сложно и трудно строить русский театр, ведь он всегда развивался в тесной связи с Россией.

— Зиновий Николаевич, покинув родной театр уже в свои 76, вы вполне могли «уйти на заслуженный отдых» и, скажем, заняться мемуарами?

— Да, я ушел с 1 января нового тысячелетия, сегодня это уже не мой театр. Я мог бы написать не хуже, чем Джек Лондон, потому что в моей жизни было событий гораздо больше, чем у него. (Смеется.) И

у меня были настоящие дела — военные, заводские, театральные… Но на то, чтобы уйдя на пенсию, предаваться депрессии или просто засесть за мемуары, времени не было.

Надо было русскую библиотеку организовывать на Гертрудес, 45, добывать для нее средства. Надо было вместе с режиссером Семеном Лосевым молодежным театром «ОСА» заниматься, который тогда поселился в Центре «Неллия», а позже переехал на улицу Чака, в помещение закрывшегося кинотеатра «Блазма». Я и сегодня над ними «шефствую», являюсь своего рода почетным художественным руководителем. Делаю замечания артистам, смотрю спектакли, рекомендую ставить хорошие пьесы. Еще я сотрудничал с прессой…

Работы было полно, так что сейчас я некоторые дела уже отпускаю. В 2007-м приступил к руководству Обществом ветеранов еврейской общины, а до этого несколько лет в нем состоял. У меня осталось 72 ветерана из 900 с лишним — кто, кроме меня, будет им помогать? Кто?..

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное