Образ корабля, носимого по волнам, как символа отшельничества явственно проступает в спектакле «1900-й. Легенда о пианисте», который Сергей Голомазов поставил в Риге (премьера состоялась 23 ноября). Герой спектакля — талантливый музыкант-самоучка, самородок, человек, родившийся и всю жизнь проведший на корабле, ни разу не сходя на сушу. Не потому, что он не может или ему запрещают — он этого не хочет, потому что ему не нравится мир там, на твердой земле:
«Для нормального человека, который занимается художественным творчеством, психологически свойственна некая чахоточность. Некое состояние конфликта с миром, в котором он пребывает. Это нормально! Ведь если художник, писатель, режиссер всем доволен, если он внутренне... Если его природа построена на гармонии с самим собой и в отношениях с миром – ну тогда ему надо, я не знаю, заниматься чем-то другим.
А природа творчества, она так или иначе все равно основана на рефлексиях, на протесте. Мы же болим. Мы же болеем. Мы же рассказываем о своих болячках, о своей боли. Без боли, без этого конфликта, без этого протеста, который проявляется в самых разных творческих формах – мне кажется, искусство, художественное сознание вообще невозможно.
Поэтому для художника, для театрального режиссера, если он нормальный режиссер, нормальный режиссер-психопат, каким он должен быть — безумие безумием, но там свои рациональные границы должны быть, — но тем не менее, рефлексия — это то, что свойственно художнику, это нормально! Поэтому для художника состояние внутренней эмиграции и попытка сбежать или найти то место, где он мог бы обрести гармонию, ну скажем, поставив тот или иной спектакль, ответив на те или иные вопросы, рассказав о той или иной боли, своей или чужой — это желание вполне естественно», — отметил он.
«Можно сказать, и Рига и Москва для меня своего рода корабли, только плывут они по разным маршрутам, у них разные порты приписки и гавани. У меня разные отношения с Ригой и Москвой. В чем эта разница, вопрос другой.
Иногда я, находясь в Москве, мечтаю пересесть на борт корабля под названием «Латвия, Рига». Иногда, находясь здесь, я мечтаю вернуться на борт корабля «Москва». Наверное, это естественно – находясь на корабле, думать, что встречный корабль лучше того, на котором плывешь сейчас.
Но для меня и Москва и Рига – это два каких-то породнившихся лично во мне города. Они для меня города-побратимы. Рига – моя творческая родина, а Москва – город, где я родился и вырос, учился и стал театральным режиссером».
Учитывая извечную тягу любого творца к конфликту, современная Россия дает артисту богатую почву для творчества, признал режиссер.
«Вообще те процессы, зачастую противоречивые и мучительные, иногда странные, иногда страшные, иногда тревожные, происходящие вокруг – это все для человека, работающего в искусстве, замечательная питательная среда! Это всё некое социальное, психологическое нравственное и политическое сырье, из которого потом складываются стихи в пратексте, наша режиссерская рифма.
Либо мы поем с этими обстоятельствами в унисон – либо мы существуем в неком контрапункте, в конфликте. Каждый выбирает для себя. Но жизнь и там, и здесь дает достаточно много интересных размышлений по поводу нашего с вами непростого бытия, и зачастую это бытие не вызывает большого восторга. Что – нормально!»
Комментируя ранее прозвучавшее в беседе с Русским вещанием LTV7 заявление Владимира Познера, что в теперешней российской ситуации, когда идет большое давление на масс-медиа, остается театр – и сейчас в Москве происходит много интересных театральных событий, режиссер подтвердил, что такое явление действительно имеет место:
«Это ведь традиция, она и раньше была – разрешенная оппозиционность! Ведь еще в конце XIX – начале ХХ века, когда была цензура в царской России, на примере Художественного театра, который тогда еще не был Художественным (но сначала на примере великой русской литература второй половины XIX века!) можно проследить, как
театр завоевал право находиться в оппозиции к власти. Что было запрещено практически всем!
Потом это повторилось при советской власти. Это было похоронено, конечно, при сталинизме, но во время «оттепели» это было востребовано.
И театр тогда удивительным образом занял вот эту нишу политической, художественной, эстетической оппозиции. Разрешенной! Все это прекрасно понимали. Театр был, если угодно, почти церковью, где можно было говорить о том, о чем было запрещено говорить везде: на телевидении, на радио, почти было запрещено в кино.
Вот эта модель отношений театра, драматического искусства и современного государства – я сейчас говорю о России, в Латвии совсем другая ситуация – она повторяется, не буквально, но она приобретает формы тождественной модели, когда вдруг разговоры о мире, который нас окружает, в махине той глупистики, что порой творится в общественном сознании (это связано с какими-то неведомыми социальными вирусами – мракобесными!), возможность трезво, критически поговорить о мире вокруг нас стала предметом и привилегией драматического искусства. И вдруг в последние три-четыре года выяснилось, что театральная площадка стала чрезвычайно интересной и, что самое главное, честной площадкой для эстетической и художественной дискуссии. И слава богу.
А то, что власть прислушивается к мнению, к тому, о чем и как говорят художники – ну слава богу, флаг ей в руки, мы не всегда говорим глупости».
Уголовное дело своего коллеги по профессии Кирилла Серебренникова режиссер прокомментировал сдержанно:
«Понимаете, я не обладаю всей полнотой информации, связанной с этим очень болезненным, непростым процессом, этой драмой, чтобы как-то компетентно давать этому какую-то серьезную оценку. То, что происходит – это ужасно. Что люди могли бы работать вместо того, чтобы сидеть под домашним арестом, и это было бы правильнее – это так.
Власть, на мой взгляд, должна бы и могла бы быть значительно терпимее по отношению к людям, которые на самом деле несут обществу добро. Я не беру на себя право давать какие-то политические оценки – насколько это дело политическое, насколько экономическое. Но думаю, что все-таки талант – это редкость. И талант надо любить.
Вероятно, возможны были какие-то ошибки. Вероятно, в обращении с документами, где фигурируют какие-то цифры, нужно было проявлять чрезвычайную внимательность и осторожность. Но мне думается, что государство славится своей культурой, и художники, люди, которые работают в театре, которые, по большому счету, прославляют страну... Ну как вам сказать? Ну не должны они быть заложниками во всякого рода непростых конфликтных баталиях между влиятельными силами в стране. (...)
Нет, на себе я попыток власти повлиять на театр, как свободную дискуссионную площадку, не испытывал. Мне кажется, очень много странного говорится как справа, так и слева. Когда начинается громкий разговор о цензуре в театре... Я, например, с цензурой не сталкиваюсь. И не слышал ни об одном факте буквальной цензуры в Москве, среди театров вокруг ни от кого не слышал, чтобы там, скажем, департамент культуры Москвы или министерство культуры запретили тот или иной спектакль.
Есть, вероятно, какие-то непростые отношения каких-то конкретных персоналий с властью вообще или с какими-то властными структурами – вот там уже начинается какой-то темный лес отношений. Тут мне достаточно сложно судить.
Но, еще раз повторюсь, с отношении к Кириллу Серебренникову и к людям, которые сейчас находятся, к величайшему сожалению, внутри этого процесса, на мой взгляд, власть, наверное могла быть несколько милосерднее – понимая, что это художники. Я очень надеюсь на то что здравый смысл, разум восторжествует».
