Сладкая каторга художника Николая Уварова

Обратите внимание: материал опубликован 7 лет назад

Рисовать Николай начал рано: уже в пять лет — «политически ангажированные карикатуры — на Гитлера». Тогда, в 1946-м послевоенном году, семья только-только перебралась в Ригу. Сегодня он говорит, что Рига казалась ему «таинственным мистическим городом — своей обстоятельностью, ощущением вечности в пространстве и времени». Rus.lsm.lv отправился на долгий разговор к Уварову накануне его 75-летнего юбилея.

ПЕРСОНА

«Князь» Николай Уваров, рижский художник
«Родился 29 октября 1941 года в интернациональном городе Ташкенте, в одном из домов своего деда по матери — Александра Матвеевича Самсонова — хозяина кондитерских в Ташкенте, Самарканде, Андижане. Когда-то дед вел переписку с Л. Н. Толстым, принимал в своем доме Собинова и Нежданову во время их ташкентских гастролей. На руках у тетушки по отцу, Веры Николаевны Уваровой, в 1934 году скончалась последняя фрейлина императрицы — жена Великого князя Константина (опального). Подробнее об отцовской ветви рода Уваровых — см. в Словаре Брокгауза и Ефрона», гласит его персональный сайт.


Март 1946 — с матерью приехал в Ригу.

1958 — окончил 26-ю Рижскую среднюю школу.

1958—1960 — работал художником на знаменитой «кузнецовке» — Рижском фарфоро-фаянсовом заводе.
Июнь 1960 — ноябрь 1963 — служба в ракетных войсках в Западной Белоруссии.
1963-1964 — дизайнер в художественном конструкторском бюро.

1965-1971 — учеба на факультете станковой графики Латвийской государственной академии художеств. Педагоги — Лео Свемпс (живопись), Петерис Упитис книжная графика), Александр Станкевич (прикладная графика)

1971-1972 — художник-дизайнер Бюро технической эстетики РЭЗ.
1972-1976 — школьный учитель рисования.
1976-1980 — главный художник легендарной рижской газеты «Советская Молодежь».
1980-1988 — старший художник редакционно-издательского отдела Рижского медицинского института.
1998 — вел курс по стимулированию воображения на факультете дизайна Балтийского Русского института (БРИ).


1992 — женитьба. Супруга Анна — выпускница Рижского хореографического училища и ГИТИСа (театровед).
1995 — рождение сына Александра.

 

Некоторые выставки в Риге

1983 — Персональная выставка в Музее медицины
1983-1986 — пять «подвальных» выставок (андерграунд)

1987 — Персональная выставка в одном из институтов  Академии наук Латвийской ССР
1988 и1990 — выставки с группой «Свободное искусство»

1994 — Презентация альбома графики «Пардаугава» и выставка в церкви Св. Петра
1995 — акварельные миниатюры в галерее Rīgas vīni
1997 — «Тянь-Шань» в галерее Ассоциации национально-культурных обществ Латвии (АНКОЛ)

1998, 2000 и 2001 — международные выставки «ART-САЛОН»

«Летом, когда и ночью до плюс 35, спали на улице. То был последний из дедушкиных домов, на Таджикской. Одноэтажный, на две-три комнаты, с глинобитной пристройкой. Двор тоже глинобитный и глиняный дувал. И арыки вдоль улиц...

И вот лежу, маленький, светлоголовый и кудрявый, на «тахте» (то есть, деревянной лавке с ватным матрасиком да одеялом), а надо мной это огромное черное ночное ташкентское небо с во-о-от такими звездами, похожими на елочные игрушки. Масштабы я предполагал. И я воображаю, что попадаю в космос, перепрыгиваю с игрушки на игрушку, все дальше и дальше, и ухожу куда-то в бесконечность. Становится страшно и понимаю, что надо бы вовремя вернуться на землю»...

Время и место — Ташкент военных лет.

В этом ярком детском воспоминании — весь Уваров, с его удивительным сочетанием романтики и рационализма, и гармоничным и взрывоопасным, определившим судьбу.

Его мягким сердцем — и суровым жизненным девизом: «Сожги то, чему поклонялся, и поклонись тому, что сжег». Сегодня Николай Уваров, известный в широком узком кругу как Граф или Князь, отмечает 75-летие.

При этом имени вспоминаются знаменитые уваровские «мужское варенье» и «аутентичный» узбекский плов. Его Балто-славянское общество. Его графические и живописные фантазии на тему Брэдбери («имею 20 направлений в своем творчестве, но мечтаю работать только в одном, «брэдберианском») и уморительные «дебилки». А также среднеазиатские зарисовки. И живые старые дома Пардаугавы — уходящая городская натура. И know-how — особая технология пастели по мелкому наждаку, придающая пейзажным миниатюрам особую реальную осязаемость и глубину. И его хулиганские, романтические и философские «хокку»... Перечислять можно долго.

Очередной раз поднимаюсь под самую крышу хрущевской пятиэтажки. Последние годы, к сожалению, здоровье подводит, и сегодня Уваров разве что при крайней медицинской необходимости выбирается из своей тесной задвинской «однушки», заставленной полками и стеллажами, заполненными уваровскими творениями разного жанра и формата. («Близкие говорят, надо на мое 70-летие народ приглашать, а где разместишь?».)

Каждый день начинает со своего рода послушания: еще до утренней чашки кофе он непременно пишет две акварельки.

После экспериментов с живописью растворимым кофе (да-да, очередной эксперимент!) продолжает свою тянь-шаньскую акварельную серию. Говорит, что играет в живопись, в графику, играет с этим миром. Прислушивается к самому себе, стараясь улавливать знаки, сигналы, которые иногда в виде какого-то звукоряда, какой-то фразы являются тебе, и надо их просто успеть зафиксировать, чтобы потом уже раскрыть тему. Такая Ежедневная сладкая каторга.

— Мы были такими романтиками-романтиками, и все нам мерещилось прекрасное будущее, — вздыхает Уваров. — Сейчас в мыслях возвращаюсь все дальше в прошлое, в XIX, в XVIII век, в дохристианскую историю человечества. И напрашивается вывод, что современное общество — один из тупиков, в который мы сами себя завели.

В молодости был я крайне категоричен в своих художественных, вкусовых пристрастиях, а сейчас говорю: любИте, ребята, что вы лЮбите, а я возвращаюсь к кондовому реализму.

И насколько был зациклен с юных лет на социальном и все пытался решить мировые глобальные проблемы с помощью искусства, настолько для меня сегодня главное — это возвращение к природе.

— «И носило меня, и крутило меня», — цитирует тебя твоя персональная Интернет-страница. В Ригу ты попал пятилетним, сразу после войны?

— Весной 46-го, после Ташкента, но ощущения чужого мира как-то не помню. У нас в детсадике в одном помещении находились и русская, и латышская группы, потом появились и смешанные. Помню песенку на латышском —

strauji, strauji tek ta upīte. Много лет спустя, через эту песню, через остров Луцавсала меня вывело на серию рисунков об уходящей деревянной Пардаугаве.

— На эти твои удивительные портреты домов!

— Портреты домов, да.

Рига мне казалась таинственным мистическим городом. Своей обстоятельностью, ощущением вечности в пространстве и времени. Особенно осенью, когда такая мгла-туман по городу.

До сих пор снится сон. Один из его вариантов — Задвинье. Будто иду и вдруг открываю какую-то систему красивых и таинственных закоулков. И обязательно церковь, не знакомая еще мне. Второй вариант — центр. Тоже лабиринты, я из них выхожу, и открывается такая красота! Руины, развалины, обгоревший красный кирпич... И восторг от того, что здесь какая-то вечная тайна. Когда в начале 90-х переехал сюда, на Кугю,

денег было мало, времени много, и я просто обходил улицу за улицей, как по серпантину.

Блокнотик остался с набросками гелевой ручкой. Потом уже специально делал габаритные наброски этих домов, возвращался к себе, доводил до конечного состояния. На альбом ушло месяца полтора.

— Но вернемся в твое детство. Когда к рисованию-то пристрастился?

— Двоюродный брат Лёша рассказывал, что

я делал карикатуры на Гитлера! В пять лет. Уже тогда был политически ангажированным. (Смеется.)

И почему-то рисовал фюрера с руками в рваных перчатках. Потом меня отдали в детсад, и воспитательница, Елена Игнатьевна Дзюба (бывшая ленинградка, блокадница) к Новому году и другим праздникам рисовала на ватмане всяких снеговичков да зайчиков. Мне это казалось волшебством! В один прекрасный день кто-то из родителей за мной приходит, а она говорит: «Знаете, что он сделал?!» И показывает мои иллюстрации к сказке «Маша и медведь». Вокруг столпились все мелкие, помню восклицания: «Ой, как художник! Ой, как художник!».

И мама отвела меня во Дворец пионеров, где преподавал тогда Аусеклис Баушкениекс.

Там мольберты имелись, бумагу нам выдавали, в выставках мы участвовали. Баушкениекс что-то подсказывал, поддерживал тонус, — ведь дети пришли искусством заниматься! И сам весь такой подтянутый, в галстуке. Очень доброжелательный человек. Вот спасибо ему... Я старался из всех сил, пытался подтянуться до висевших там у нас готовых образцов. То есть смотрел на мир чужими глазами, собственное вИдение, конечно, пришло гораздо позже. А уже в школе я был страстным рисовальщиком, изображал всякие кошмарики — просто «для себя».

Все мы родом из детства... По-моему, когда я пошел в первый класс, мама взяла меня в Ленинград. Пошли в Русский музей, я увидел шишкинские рисунки карандашом — сосны.

Это был шок! Все альбомы кузины изрисовал, думая, что у меня точно так же получится, как у Шишкина.

Позже мы снимали дачу в Калнгале, запомнилась эта жизнь среди сосен, эти ветки. Вот оттуда и мои современные пейзажи, как эхо детства. А график во мне классе в седьмом проснулся, и я увлеченно делал дружеские шаржи на одноклассников. Читал, конечно. Мама подписалась на 50 томов БСЭ, раз в месяц приходил очередной том, так происходил мой сбор информации. Интернета-то еще и в помине не было... Потом было полное собрание Алексея Максимовича Горького и многое другое.

После девятого класса уже стал репу чесать — куда идти работать после школы? Нас водили и на фабрику детских игрушек, и на калошную фабрику. Наконец показали Рижский фарфоро-фаянсовый завод (Кузнецовский), живописный цех: огромные светлые залы, сидят люди и на фарфоре живописуют.

Тут я понял — вот что мне надо! Сидеть, рисовать, и еще получать за это деньги.

И окончив в 16 лет «среднюю общеобразовательную трудовую школу», заявил на распределении, что хочу именно на фарфоро-фаянсовый. Первая работа была — сделать «усики». Это такая каемочка по краю посуды.

Параллельно посещал студию на Амату, в Малой гильдии, преподавал нам акварелист Эдгар Юркелис. Мы с другом оказались там самыми молодыми, остальные студийцы были люди от 25 до 60, многие вернулись из лагерей. Тут хрущевская оттепель, разговоры о политике, искусстве... Стали появляться первые альбомы с импрессионистами. Мы все впитывали.

— Однако вступительные в нашу Академию ты провалил?

— Мы набрались наглости, подали документы, но я получил «двойку» по композиции. А потому, что был не готов и совершенно не понимал, что композиция — сгусток информации. Вскоре получаю повестку из военкомата, и нас везут в Западную Белоруссию, в Пинские болота, на бывшую советско-польскую границу. В ракетную часть. Попадаю в штаб.

Было ощущение, будто оказался в пионерлагере: побудка, гимнастика, все по расписанию, строем в столовую и из столовой.

В штабе меня сразу нагрузили планом работы ракетного дивизиона (шрифтовая работа, в основном), параллельно надо было оформлять что-то еще. Наш призыв пришелся на момент того самого американо-советского октябрьского Карибского кризиса 1962 года, нас вполне могли погрузить на корабли и отправить на Кубу. Но — как-то обошлось.

...В армии Уваров время не терял, серьезно готовился в Московский полиграфический, на факультет художественного оформления печатной продукции. Сдав тест на звание отличника боевой и политической подготовки, после службы можно было проходить в вузы по квоте. Имелись даже курсы для поступающих, где принимали экзамен по русскому и литературе. И постоянно рисовал, так что домой привез целую кипу: жизнь армейская как она есть.

И вот ему 22, он сдает в Полиграфический, конкурс — 18 человек на место. И Николай просто не проходит. Решает сделать новую попытку на следующий год. В Риге посещает подготовительные курсы Академии художеств, у Михаила Владимировича Корнецкого, параллельно еще и трудится в конструкторском бюро. Почувствовав, что сил уже нет, бросает престижную работу в КБ и в сентябре оформляется... плотником по ремонту клеток в зоопарк, на свежий воздух. Романтика! Вспоминает такую «картинку». Первый снег выпал 10 октября, и павлины взлетели на верхушки сосен. Кричат, галдят, не понимают, в чем дело...

В Московский полиграфический Уваров все же успешно сдает, по конкурсу проходит, а в итоге на его место берут дочку популярного писателя. Тогда Николай с легкостью поступает в Латвийскую академию художеств («лучшим рисовальщиком прослыл уже на подготовительных»)...

— Самое яркое мое воспоминание тех лет — постоянное чувство голода. На стипендию в 28 рублей покупал талоны на комплексный обед (25 обедов в месяц, исключая выходные) в студенческой столовой, а также несколько пачек овсянки, картошку... Но мне во что бы то ни стало надо было пробить информационный барьер, попасть на информационное поле искусства, ощутить внутреннюю свободу, и

я ходил в академию, как Матросов бросался на амбразуру.

А зажатость уходила очень медленно. Какая-то заданность, внутренняя цензура: это нельзя, то нельзя. Даже если бы можно, то кто я такой, чтобы равняться на... Держали нас в академии достаточно жестко. Если студент — ты еще никто. Мы не имели права выставляться за пределами своего вуза. Такая ремесленная каторга, потому что надо было подгонять себя под какой-то энергетический штамп, а тут либо работа сделана — либо она НЕ сделана и откровенно слабая.

Занятия начинались в полдевятого, официально заканчивались в шесть. Два раза в неделю с утра — физкультура, потом — диамат, истмат, история партии... А собственно по профессии — два часа в день рисунок, два раза в неделю — живопись.

На студенческое общение времени почти не оставалось. Единственной отрадой было ожидание полуторамесячного выезда на летнюю практику, на пленэр.

И понял я, что это своего рода конвейер, пристроенный к государственной машине. Каждый факультет обязан был поставлять определенное количество выпускников должного уровня для определенных направлений творческой деятельности.

Живописцы должны были работать на существующий строй, графики — тем более, поскольку виделись государством в дальнейшем плакатистами, оформителями правильной литературы.

— Какой сюжет выбрал для дипломной работы?

— Поскольку у меня была внутренняя установка на борьбу с мировым злом, сделал пацифистский цикл по Ремарку. Антивоенный, антифашистский, про Германию. Вся страшная грязь войны и предвоенное давление тоталитарного режима (в подтексте — тоталитарные режимы вообще). И финал — Победа. Большие офорты, 50 на 50 сантиметров, в трех экземплярах.. Возможно, получилось немного лобово. Чернуха та еще, и Альберт Голтяков, тогдашний декан отделения станкового искусства, который и вел мою дипломную, уговаривал: «Не надо так мрачно, слишком это все у вас натуралистично».

В начале перестройки, когда стали наезжать иностранцы, кто-то привел ко мне одного немца лет 45-ти, жившего в Англии. Помню, как он рассматривал листы (видно для него это была больная тема), потом безоговорочно выложил 800 долларов за всю подборку, и она уехала в Англию. Это был мой первый валютный заработок. Я сообразил, сколько стою и сколько вообще стоит работа художника.

Получили мы дипломы со штампиком об окончании академии — и

я понял, что больше никому не нужен. Сам этот путь выбрал и кувыркайся сам. Ищи, локтями орудуй, зубами выгрызай.

...Распределили Уварова в бюро технической эстетики завода «РЭЗ». Гигантского предприятия, такого государства в государстве. Одним из первых заданий оказалось участие в оформлении павильона СССР на московской Международной электротехнической выставке в Сокольниках. С задачей бюро справилось блестяще.

И началась внутризаводская тягомотина, случился конфликт с начальником, на почве разности вкусов и взглядов. Кроме того, Уваров чувствовал, что еще полгода — и станет заводским идиотом-оформителем, выхолостится всё, что сумел накопить за годы в академии. Он бросает престижную работу и уходит — в 37-ю среднюю школу, учителем рисования на полставки. На минимум зарплаты и максимум свободного времени.

Тут, наверное, сказались гены, потому что папа и мама были преподавателями. Плюс по отцовской линии — православные священники, со времен Екатерины. Ко второму-третьему году учительства новоиспеченный педагог разработал собственную методику, с упором на воображение и творческое мышление. Все четыре года он просил директора дать ему отдельный класс, чтобы не бегать с папками с этажа на этаж, но так ничего и не добился. И ушел.

Устроился в юрмальскую 5-ю школу в Пумпури. Там

отдельный класс он как раз получил и сделал современный интерьер. Первым в Латвии выписал складные парты для детей, типа мольбертиков, стульчики-кубики.

Получился класс с изменяющейся архитектурой, подходящей для ролевых игр. И тот год превратился для него в праздник. Позже Уваров пытался стимулировать воображение студентов БРИ (ныне Балтийская Международная академия). Затем и частные ученики потянулись. Так он переключился на частное преподавание, чем и занимается уже 18 лет. Устраивались выставки «Уваров и ученики» и в маленькой галерее «Анна», и на Элизабетес, в бывшем здании ЦК компартии. Было что показать.

Десятиклассника Диму Аверьянова привела к Уварову мама. Дима блестяще поступил в наш Политех, окончил архитектурный, потом получил грант, поехал в Америку. Сейчас работает архитектором в Риге. Одна девочка из Лиепаи училась Политехе на дизайнера и два года ходила к Уварову. Также получила грант и поступила в Европейский Институт Дизайна, где преподает сам Армани, а дипломную работу делала как сценограф для в Театра Ла Скала...

— Если учесть и мои частные уроки, и преподавание на курсах, — подытоживает Николай, — получится, что несколько сот учеников через меня прошло.

— Внес ты свой вклад и в супер-популярность нашей легендарной газеты «Советская молодежь», где мы и познакомились в 70-е. Как ты к нам попал?

— В июле 1977-го мне звонят: из «Молодежки художник ушел». Прихожу, тогдашний редактор Анатолий Каменев говорит: «Сделай так, чтобы газета выглядела интересно». Первые полгода делал иллюстрации да рубрики в номер, и каждый раз надо было попасть в «десятку». А ведь нигде в Советском Союзе подобного опыта не было вообще. Потом уже я пытался превратить все в систему.

Сколько было отделов, и каждому нужно по 20-30 рубрик, вот и умножай! Думал, мозг взорвется.

И еще год ушел на технологическое внедрение этой системы

Тут Каменев едет на очередной комсомольский съезд в Москву. В последний день съезда редакторов молодежных газет вызывают к зав. ЦК КПСС по печати, тот достает нашу и говорит: «Вот так надо делать газеты!». И Толю Каменева посылают в Москву, в ВПШ. А вместо него приходит Андрей Евгеньевич Василёнок. Мне новый редактор работы не давал, гонораров не было. И я опять ухожу в никуда.

Но вскоре — на восемь лет — попадаю в Минздрав, где отвечаю за всю полиграфию. Там ко мне относились именно как к художнику! Профессура ко мне сама приезжала и заказывала: вот эту обложку, эту... Оформлял шикарные тома ежегодника «Успехи гепатологии», который выпускал легендарный академик Блюгер. Одна из книг завоевала приз на Международной выставке медицинской литературы в Братиславе... Тут свежие ветры перестройки дошли до нас и в 88-м получаю официальное уведомление: «...в ваших услугах больше не нуждаемся». У меня остается небольшая заначка, и я

даю себе слово больше никогда нигде не работать. И вот уже 27 лет в свободном полете.

— Выставляться ты начал именно в свой «медицинский» период?

— В 73-м была у меня небольшая персональная выставка в институте Академии наук. В годы газетной работы устраивал какие-то свои домашние просмотры знакомым, а так — никто не знал, кто такой Уваров. В отдел науки и учащейся молодежи «Молодёжки» заходил Саша Гусев, педагог. Уже гораздо позже встречаю его в Старой Риге. «Как дела?», — спрашивает. — «Поскольку прежняя идеология рухнула, все рухнуло, — говорю, — непонятно, для кого работать, ради какой идеи?». И тут слышу: «Дурак, рисуй для себя!». И действительно, подумал я,

пусть человечество само свои глобальные проблемы решает. А мне о душе подумать надо.

В 84-м, оказавшись в Ленинграде, попал я на выставку питерских художников-нонконформистов. И меня вдруг «остановил» небольшой планшет «Петербург эпохи Достоевского». В картоне вырезаны окошечки в ладошку, открыточный формат, и рисунки какого-то парнишки. Таинственный город. Рисуночки эти можно было рассматривать и близко и на расстоянии, как окна в некую вселенную.

Тут я, окончивший академию, сообразил, что ни фига еще не умею!

И понял, как можно в минимум времени сделать максимум на минимуме пространства так, что будет «работать» каждый квадратный миллиметр.

Вернувшись Ригу, по-видимому, в предчувствии перестройки, придумал свои «дебилки» — поскольку родители у меня филологи, стал делать иллюстрации к идиоматическим выражениям. Далее пошла цепная реакция, стал иллюстрировать фантастику и понял, что мне хочется заниматься и живописью...

В конце 80-х в зале «Ригас модес» проходили первые выставки рижской группы «Свободное искусство». (В нее вошли художники «с улицы», не члены Союза художников Латвии. — Rus.lsm.lv). Там я выставил «дебилки» впервые, вызвав шок и фурор! Потом даже

приехал какой-то человечек, по-моему, из Екатеринбурга, и все это мое первое полное собрание «дебилок» купил. Так и стали узнавать меня уже ближе к моим 50-ти.

— Почему не вступил в Cоюз художников?

— Это долгая бюрократическая тягомотина. Пару раз пробовал подавать заявление. Но сперва требовалось стать членом Союза молодых художников Латвии (СМХЛ), для чего надо было принять участие в нескольких выставках этих самых молодых художников. Для этого, в свою очередь, необходимо было предоставить фотографии своих работ, сведения об участии, потом все отправляли на обсуждение в Москву и если Москва давала добро, тебя здесь принимали в СМХЛ. Дальше можно было претендовать на членство во взрослом СХЛ. Но здесь своя бюрократическая история.

Несколько раз происходило следующее.

Приношу работы, они принимаются. Но ко дню открытия выставки оказывается, что отвергнуты. Или же приняты, но прихожу — ничего из моего нет. Оказывается, часа за два перед открытием является Владимир Ильич Каупуж, министр культуры, и, обводя зал высокопоставленным взором, командует — это убрать, это убрать, это убрать...

Потому что здесь интонация не та, там немножко выпадает из общего направления...

Наконец я

решил, что душевное здоровье дороже, и стал работать «за шкаф».

Все это потихоньку копилось, с определенного момента ничего не продавал. Да и запрещено было официально продавать «с рук» собственные произведения, считалось спекуляцией — только через ларьки и салоны СХ! В конце концов я понял, что (по Станиславскому) нужна сверхзадача.

— И какова же она?

— Быть честным с самим собой и называть вещи своими именами. Может быть, судя обо всем, но не осуждая. Уметь подняться до высшей точки кипения — только чтобы мозг не взорвался.

В один прекрасный момент я открыл для себя Кастанеду, начался период погружения в эти абсолютно новые знаковую систему и философию. По Кастанеде, учителем является каждый встреченный тобой человек, только ты либо реагируешь на это послание в той или иной форме, либо нет. Истина чрезвычайно проста: что бы ты ни делал, относись к этому как величайшему акту творчества и всегда помни, что за левым плечом в полутора метрах от тебя — смерть. Кстати,

когда ученики ко мне приходят, спрашиваю их, как вас учить? С наркозом — или без наркоза,

без прекраснодушия, сразу называя вещи своими именами. Как сказал один умный человек, — мир спасет не красота, а отрезвление Истиной. С учениками начинаю с разговора о том, что наше занятие — это белая магия. Что буду учить работать с энергетикой. И осмысливать, по восходящей: предмет, событие, явление, философию. Кто до чего сможет дорасти. А сам начинаю понимать, что даже через изображение самого обыкновеннейшего предмета (и с его помощью) можно отобразить явление и философию. Из любого предмета могу сделать какой-то архетип. Вопрос в том, сколько вложу собственного сердца и личного жизненного опыта, осмысленного через соприкосновение с чем-то божественным. Получается как-то само собой, — и осознаешь, что хуже сделать уже не имеешь права. Да и не можешь. У меня об этом есть белый стих, мои хокку:

Внезапный тихий гром,
а, может, шепот урагана
остановил тебя, художник,
Росчерк облака на небе
объявил тебе,
что поиски прекращены!
И впереди сезон открытий...
Осознанье
со-причастия
со-творчества
с Творцом.
И чудная энергия свободно
течет через тебя
на холст.

— Помнится, ты упоминал еще и о каких-то своих «контактах с пришельцами»?

— Об этом можно говорить не меньше часа отдельно. Но последняя такая «встреча» была во время моей поездки в предгорья Алтая, — под пиком генерала Скобелева. 26 апреля 1986 года мы пошли с местными интеллектуалами из города Ош собирать мумиё (такое у них там хобби) У меня была «мыльница» с собой и я делал миниатюрные слайдики. Была идея-фикс дойти до первого ледника, сесть, сказать «о-м-м-м» и рисовать горные панорамы. В Риге проявил пленку, и оказалось, что на двух слайдах проявилась некая сущность. Аппаратура увидела то, чего не увидел я: вполне материальный объект на двух кадрах подряд, причем, не дефект пленки. Ошские физики потом приезжали определили, что это фото концентрированного магнитного поля, только непонятно, из космоса оно возле меня сфокусировалось или из земли.

После той поездки

во мне будто какая-то плотина открылась, произошло внутреннее освобождение.

Ассоциативная память мощно заработала, и в течение одного лета я успел все это зафиксировать в виде маленьких набросков и эскизов, тоненьким маркером. Как сырые идеи, ясные формулы, сюжеты. Собственно, на том багаже до сих пор и творю, разрабатываю его пласты потихоньку, воплощая в той или иной технике.

А еще мне требуется 38 недель на то, чтобы перевести на формат А3 и 38 эскизов — сюжетов Ветхого завета, для иллюстраций к новому изданию. Когда начал делать макет, понял, что совсем маленький формат не потяну, а вот пропорции, композиция там найдены.

— Но это уже в эскизах очень интересно и энергетика зашкаливает!

— Делал сразу, на одном дыхании: читал –делал, читал — делал... Будет черно-белая графика, но, может быть, с цветной рамочкой. Вот Авраам, вот Содом и Гоморра... Все это надо было переворошить, «пережить» описанное. Начал за год до поступления в академию, еще работая в школе. А история довольно забавная.

В 74-м журналистка Жанна Рузина пригласила меня в Каугури на празднование Нового года. Веселая была компания. И я, хотя был довольно трезвый, разделся до пояса, разукрасил себя акварелью разными пиратскими надписями,

бегал под дождем со снегом по Каугури с деревянным мечом и кричал, что всех большевиков в капусту порублю.

Получил страшное воспаление легких. Пока месяц отлеживался, из меня попёрло: «Гильгамеш», «Шарики и кубики», а следом библейский цикл.

И вот думаю,

сколько (имея те мои здоровье и возможности) бы успел сделать, если бы сам себе не «запрещал» какие-то открытия.

Но постоянно вставал вопрос, кому это нужно и кто это будет покупать. А заказчиком и покупателем (официально) было только государство. Правда, меня пытались вывести на подпольных коллекционеров. Это были дантисты и юристы.

Я было сунулся к ним со своими проблемными работами, обращенными к совести, к глубинным концептуальным вопросам, но понял, что им такого не надо. Не тот товар.

У них в разговоре со мной один подтекст: «Сделайте мне красиво!».

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное