ПЕРСОНА
Элмар Сеньков в 2010 году был выдвинут на приз «Ночи лицедеев» в номинации «Дебют года» сразу за три спектакля, в числе которых «Граненка», до сих пор идущая в Рижском Русском театре. В 2012 году получил номинацию «Режиссер года» за «Спектакль «Конец» в Национальном и за «Индраны» в Русском театре. В 2013 году эту же номинацию обеспечили ему «Девочки» в Национальном и «Раудупиете» в Валмиерском театре, причем «Раудупиете» принесла победу — стала «Спектаклем года как инсценировка латвийского автора». В 2014 году его «Дачники» в Русском театре могли стать «Спектаклем года (большая форма)», но принесли другую победу — вместе с «Эзериньшем» в Национальном сделали Элмара Сенькова «Режиссером года». А волшебный «Эзериньш» стал «Спектаклем года (малая форма)» и получил GRAND PRIX. В 2015-м номинация «Режиссер года» была у «Антигоны», а в сезоне 2015/2016 годов — у «Дикой утки» и «Мальчика» в Национальном театре.
— Не мешали ли вам прежние «Чайки», поставленные другими режиссерами?
— Я посмотрел очень много одноименных спектаклей, в основном российских — из тех, которые доступны в Интернет-среде. Я действительно с интересом смотрел интерпретации! Но когда ставил свой спектакль — делал так, как увидел пьесу я сам, как я ее прочитал. Для меня действительно важно было отстраниться от всего, что уже существует, от клише, наработок прошлого. Например, считается, в конце спектакля Маша почувствовала, что Константин застрелился, и все поняла. Ну нет!
У Чехова этого нет, однако сейчас это считается чем-то само собой разумеющимся и Маше полагается переживать, хотя она не видела мертвого тела и вообще знать не знает, что случилось. Я же действительно делал только то, что написано.
Но
зритель ждет того, что уже видел, имеет представление, как все должно быть.
Сказать по правде, то, что я поставил, для части зрителей может показаться неправильным в корне.
— Как вы почувствовали, что готовы ставить пьесу Чехова именно сейчас? Почему не через пять лет, не через десять?
— Потому что мне 32 года.
Ясно, что я буду ставить «Чайку» еще через 20 лет, и еще, это неизбежно, потому что такой материал нельзя не полюбить...
Это счастье — встретиться с гениальным автором. А с другой стороны — автора я боялся... Мара Кимеле все время говорила: тебе нужно ставить Чехова. А я все время отвечал, что к нему не готов, что я вообще еще молодой и зеленый, что Чехова ставят 50-летние режиссеры, у которых есть опыт. А теперь подумал: почему нет? И рискнул.
— Если бы Константин не застрелился — стал бы он большим писателем?
— Думаю, не стал бы. Чехов вообще не вывел в пьесе ни одного образа по-настоящему талантливого человека. Каждый хочет быть гением, однако Чехов нигде не дал нам повода предположить, что Константин гениален. Не думаю, что он когда-нибудь смог бы писать хорошо. Он одинок. У него нет никого — рядом только Сорин, да и с тем ясно, он вот-вот умрет. С матерью у него абсолютно никакой эмоциональной связи, последней надеждой была Нина... Он вообще долго не прожил бы, даже если бы не застрелился сейчас.
— Для некоторых ролей предусмотрены два исполнителя: Улдис Силиньш или студент Игорь Шелеговский, Агнесе Цируле или студентка Алисе Дановска... Как в зависимости от этого будет меняться спектакль?
— Для нас
было важно дать возможность играть молодым, правда, это на месяц продлило период работы над спектаклем. Задачей было дать им понять наконец, что они не только исполнители — что они художники.
Очень многие вещи один показывал, другой воспринимал то, что показано: они делились друг с другом находками, и это можно назвать мастер-классом. Коробка, в которой идет спектакль, была сколочена три месяца назад, и они все время репетировали в этой коробке, сами искали костюмы — это было устроено специально, а не потому, что у нас не было художника по костюмам, хотя его и не было. Они сами художники и сами что-то предлагали, но если не справлялись, я им пытался помочь. Все было непросто. Думаю, для них это тоже оказалось непросто — видеть, что у кого-то что-то выходит, а у тебя нет. Но это учебный процесс. И получилось действительно два разных спектакля. Вот почему у режиссеров может быть свой почерк, а у актеров не может? Агнесе великолепна, независима и работает с огромной отдачей, ее сильная сторона — психологическая достоверность. А у Алисе больше формы — у нее очень интересный, своеобразный почерк. Разные школы, разные актерские приемы...
— Что за текст звучит перед спектаклем, когда зритель входит в зал?
— Это текст гипноза — так мы иронизируем над ситуацией.
Все знали, что мы готовим «Чайку», и говорили: вы ставите «Чайку»! Ужас! А мы ответили гипнотическим текстом: все в порядке, у нас ясное сознание, пульс нормальный, нет повода для беспокойства.
Но вообще я удивляюсь, что «Чайку» так редко ставили, в Национальном театре сейчас — всего во второй раз.
— Как вы почувствовали, каким должен быть звук?
— Здесь нужно сказать спасибо моему студенту и единомышленнику Мартиньшу Зариньшу. Вся музыка, которую вы слышите в спектакле, записана в сценической коробке обычным микрофоном — не в студии. По сути, вы слышите не только музыку, но и запись творческого процесса — голос Агнесе, даже когда играет Алисе, голос сценографа. Все шумы, вся звуковая партитура идут из этой коробки, что обеспечивает такую, как бы ее назвать, первозданность, студенческость. Чтобы каждый раз актерам проще было полюбить свою работу снова, чтобы они заново почувствовали счастье играть, чтобы вспомнили, как это было здорово — оставаться после репетиции и делать что-то еще. Иначе нет смысла заниматься своим делом! Я долго думал, как в готовом спектакле оставить отпечаток процесса. И вот
мы открываем коробку, которая была для нас помещением для творчества, в которой мы много играли — жанрами, театральностью, клише... и делимся результатом труда.
— Вы играли жанрами. Какими?
— Я вновь вернулся к тому, что театр — это тотальная радость игры. И что в него нужно играть. Когда я читал Чехова, мне казалось, что он совершенно не реалист, что он — автор очень парадоксальный, в каком-то смысле — гротесковый и даже абсурдный. Поскольку он так подает ситуации, что ты не можешь не смеяться: когда я читал в первый раз, я смеялся. Конечно, в конце все было уже по-другому, и тем не менее нельзя все это принимать всерьез! Я — не могу. Я могу почувствовать чеховский серьез только через игру.
Чехов настолько по-хорошему прост — умен, потому что прост, — что этой простоты добиться очень трудно. Добиться, чтобы было чисто, чисто.
Маша говорит: «Жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф». И в прежних постановках я видел этот шлейф. У меня было впечатление, что вот они играют, и это тяжело, сложно, ответственно. Но в жизни не так — в жизни мы не говорим тяжеловесно, как раз наоборот. Чехов пишет о том, как эти люди борются. Мы тоже — и ходим, и бегаем, и жизнь наша не так уж легка. Нина в конце пьесы говорит, что главное — умение терпеть:
«Умей нести свой крест и веруй».
И мы это делаем.
