Новый поворот в судьбе стрелков
— Ояр, начнем с самого, пожалуй, острого. У всемирно известного российского режиссера Кирилла Серебренникова, который, начиная с 2010 года, сделал в вашем театре уже четыре спектакля, изъяли «на экспертизу» загранпаспорт. (Беседа состоялась 9 августа. – Ред.) Что это означает, на ваш взгляд? И что будет с замыслом постановки о латышских стрелках, которую вы с Серебренниковым задумали, и наша Ольга Петерсон уже вовсю переводит поэму Чака «Осененные вечностью»?
— Действительно, возник у нас такой замысел, не только к столетию республики, но и к вековому юбилею нашего театра, который отмечается в 2019-м. Мы обсуждали с Кириллом, что в этой связи хорошо бы поставить, идей было много, но когда зашла речь об очень дискутабельной судьбе стрелков и связи России с их историей, он очень заинтересовался. И мы с Ольгой Петерсон и моим помощником по вопросам репертуара Иевой Струкой думаем, как все сделать. Но не только по поэме Александра Чака. Надо изучить источники, посмотреть архивы и
поставить такой эпохальный, во многом документальный, спектакль о том, что сделал со стрелками Сталин в 1937-1939 годы, что сделали с их памятью...
Надеюсь, несмотря на все нынешние российские перипетии, мы все равно это сделаем. У Кирилла есть Шенгенская виза, с которой он может и работать, и жить в Европе, в Берлине у него квартира. Но пока его не выпускают из России. А как и что будет дальше, знает только Бог. Сейчас Кирилл должен ставить в Штутгарте сказочную оперу «Гензель и Гретель» Энгельберта Хумпердинка, но даже не смог туда съездить, чтобы обсудить макет декораций.
КОНТЕКСТ
Как уже сообщал Rus.lsm.lv, 22 августа в Москве задержан режиссер Кирилл Серебренников, которого Следственный комитет РФ подозревает в мошенничестве. Теперь ему грозит до 10 лет тюремного заключения.
Серебренникова ставят перед выбором: или оставайся и живи, как мы тебе укажем, – или уезжай и больше не возвращайся. Но Кирилл совсем не хочет уезжать из России,
у него свой театр, он его любит, это его детище. Но как долго он сможет продержаться?
— Да, если Серебренников чем-то занимается, то копает вглубь…
— …И не знаю ни одного дела, которое бы не довел до конца. Большим ударом для него, конечно, была остановка в Большом театре балета «Нуриев», над которым он работал как режиссер.
— Но уже объявлено, что премьера «Нуреева» состоится даже не весной будущего, а в конце этого года?
— Посмотрим. Вообще-то удивляюсь руководству Большого, потому что, если балет «Нуриев» ставит Серебренников, всем ясно, что это будет не просто балет, но и очень интересный по своей драматургии спектакль.
— Вы побывали в Москве три месяца назад, общались с людьми, почувствовали настроения, атмосферу – что можете сказать по этому поводу?
— По одной только столице судить трудно, а что происходит на селе, не знаю, я там не был. Но есть ощущение, что основная масса в России, как, впрочем, и всюду, просто живет своей жизнью. И всё происходит. В московском метро мало веселых лиц, а город прекрасен, его привели в порядок, культурная жизнь бурлит. Большие центры всегда приводили в порядок, это визитная карточка страны, фасад. То же самое происходит в Америке, да и в Латвии – центр Риги у нас прекрасный, но езжайте, например, куда-нибудь на Москачку!
И не могу сказать, что все мы в СССР и даже в Латвии непрерывно рыдали. Тоже ведь жили своей жизнью,
придумывали культурные мероприятия и всякие интересные вещи.
Думаю, Путин задал курс, направление мышления. А вот клерки, которые под ним живут, — это гораздо хуже, чем глава страны. Каждый пытается выдвинуться, показать себя, и когда затевают такую историю, как, например, с «Седьмой студией» Серебренникова, то дело набирает обороты и растет, как снежный ком. Если камень сорвался с горы, его трудно остановить…, Впрочем, я не силен в российской политике, могу просто сказать о том, что думаю и чувствую.
Что мы делаем с нашей свободой
— А что происходит с культурными отношениями России и Латвии?
— Они плохие.
— Плохие?!
— Да. Всё происходит. У нас гастролируют российские театры. Приезжает Максим Галкин (люблю я его очень, мне нравится, как он работает). Устраиваются самые разные концерты, выступают, кто-то приезжает или не приезжает. Выступают оперные певцы… Но. Четверть века прошло после развала Советского Союза.
Люди вроде вздохнули было свободно, почувствовали, что можем думать не одинаково, но в каком-то одном русле, когда каждый плавает по-своему, а река одна.
Что мы вместе, в Европе и в мире. И всё это рухнуло.
Возьмем того же Алвиса Херманиса. В России он ставил спектакль с Мироновым и Хаматовой, который был очень хорош. Прекрасно, что он там работал и мог что-то сделать вместе с интересными русскими актерами. Теперь некоторые европейские режиссеры вовсе отказались там ставить, некоторые не отказались. Но
если говорить о свободе, то каждый едет с мыслью, как сделать спектакль, чтобы он «прошел».
Вот у Кирилла не прошел «Нуриев». Ладно, был бы скандал, — и что?! Полмира культурного держится на скандале. А на объявленную было августовскую премьеру «Нуриева» в Большой уже прибыли серьезные критики, балетные звезды из Америки, Франции! И вдруг: «Мы снимаем спектакль». Уж лучше бы скандал после премьеры, только затем сняли. Но перед премьерой!
Теперь каждый художник, направляясь в Россию, думает о том, как обойти цензуру (которой, по закону, там нет). С одной стороны, это неплохо, потому что рождаются неожиданные мысли, — как это всегда происходило в Советском Союзе. С другой стороны, в 21-м веке это просто какой-то нонсенс.
Должна быть самоцензура художника, но не должно быть цензуры, когда он знает: я не могу, не имею права это делать, мне запрещено.
И, допустим, наш режиссер Элмар Сеньков ставит сейчас в «Гоголь-центре» спектакль по «Демонам» Ларса Нурена. Я его убеждаю, ты, мол, не беспокойся, за тобой Кирилл. Он тебя пригласил — ты делай спектакль. Но чувствую, что у Элмара в связи с этим возникла какая-то дополнительная цензура к собственной.
Вот это очень плохо. Как же возобновить те свободные отношения, что появились за предыдущие годы? Почему я, например, подружился с Кириллом и так хотел, чтобы он работал в Латвии? В его спектаклях я видел художественную свободу и новое мышление. Он и сегодня, слава Богу, от себя не отказался. Он в чем-то буддист, да еще физик по образованию, а значит, мыслит не как все, по-другому. Мне же было интересно, что в России вдруг рождается такой режиссер! Мир в его голове кружится в нестандартных художественных решениях. Эти молекулы образуют интересные комбинации, и в результате рождается новая клетка.
— А какова ситуация с цензурой в Латвии, на ваш взгляд?
— Могу сказать, что за одиннадцать лет работы в театре я не столкнулся с ней ни разу, ни в какой форме. Случались иногда какие-то частные звонки, когда мы ставили нашу традиционную актерскую «Журку», с пародиями на известных персон по ходу концерта. И некоторые звонили: «Ну, что уж вы меня опять так...». Но чтобы снять спектакль или запретить что-то делать и т.п. – ни разу. Так что я
могу сказать — цензуры у нас нет. Внутри театра тоже пытаюсь ее избегать. Стараюсь обойтись какими-то переговорами,
говорю, что, может быть, что-то неприлично, некрасиво и не надо бы делать, потому что не получим никакого блага для зрителя, а ведь именно его благо – самое главное в нашей деятельности. Если режиссер или актер меня не понимает или не согласен, все равно эту работу не снимаю и дожидаюсь ее окончания. Только вот когда у художника нет вкуса, чувства меры, все равно ничего не получается. И дальше у меня с этим режиссером уже другие отношения или же я с ним больше не сотрудничаю. Просто избегаю говорю, что у нас полный репертуар, нет времени, все залы заняты…
Но насилием тут ничего не решить. И я рад, если режиссер превращает работу творческой группы и актеров в праздник. Правда,
в праздник на столе бывают и селедка — и торт! И надо сделать так, чтобы все работали, понимая это,
но праздновали все вместе и были довольны тому, что есть селедка и торт! (Смеется.) Тогда получается вещь. Конечно, говорят, что великие работы рождаются в муках… Да, но это другие муки – муки самого художника. А в коллективе, самое главное, мне кажется, чтобы художник-то мучился, но не мучил всех остальных.
В Италии — только на итальянском
— В вашем театре ставят русских авторов, и классиков и современных. Серебренников стал практически вашим постоянным приглашенным режиссером, у вас работает Сеньков, делает спектакли Наставшев. Вы предложили сотрудничество 27-летнему Георгию Суркову. В Даугавпилсе он поставил «Пять вечеров» Александра Володина, и спектакль номинирован на «Ночь лицедеев». А спектаклем «Глубокое, грустное море» по Теренсу Реттигену в конце ноября Георгий уже дебютирует у вас. В репертуаре вашего НТ имеется некая «русская квота»?
— Мне абсолютно все равно, русский, немец, американец или латыш у нас ставит, главное – взаимоотношения, талант. Вот в этом смысле я абсолютно свободен. И не могу понять даже разговоры на эту тему! Для у меня никогда не было проблемой говорить ни на русском языке, ни на английском. Сожалею, что не знаю французский, итальянский и т.д. Не могу же я требовать, чтобы полмира знало латышский язык. Самое большое мое желание – это, например, в Италии говорить только по-итальянски. У меня интернациональная семья. Зять киприот-грек, жена сына — американка с ирландскими корнями. Внуки говорят на четырех языках, латышском, греческом, английском и французском. Но тут
главное не языки, а то, есть ли у меня с человеком контакт, есть ли о чем с ним говорить, интересен ли он мне, и главное – интересен ли я ему.
Я могу быть неинтересен латышу, а он – мне, и у нас общение на уровне «здравствуйте – до свидания». Я работал с эстонским режиссером, у нас были русские, у нас ставил немец… Главное, чтобы получился хороший спектакль, и я делаю для этого все возможное.
— Сеньков говорит, что к вам сегодня идет русский зритель и «привел» его Серебренников?
— Мне как раз кажется, что русская публика мало ходит на культуру, и это очень жаль. Даже в Русской драме я вижу много латышей и не так уж много русских. Да, в нашем театре появилась русская публика, и она идет уже не только на Серебренникова, идут и на Сенькова, и на Наставшева. Некоторые спектакли сопровождаем русскими и английскими титрами.
Но знаете, русская пресса должна больше работать в этом плане на русскую аудиторию. И не только когда Юлия Лочмеле привозит российские театры. Это очень хорошее дело, но больше пишите и о том, что происходит в Русской драме, рассказывайте о наших певцах. А то у нас даже на «Евгении Онегине» в Опере в зале, в основном, латыши.
Ничего не имею против «Новой волны» или юрмальского фестиваля Лаймы Вайкуле, но там одна категория публики, которая хочет себя показать. А ведь в Латвии можно каждый день наслаждаться прекрасными концертами, спектаклями, выставками, фильмами! Однако на концертах Осокиных, к сожалению, мало русской публики, хотя это семейство талантливейших пианистов – чисто русские люди, которых любят в Латвии. Да и
на концертах нашей известной аккордеонистки Ксении Сидоровой в филармонии вижу больше латышей и иностранцев. Ну, что же это!
Здесь проблема не только посещаемости, но и отсутствия того взаимодействия и единства, которое возникает, когда мы ходим в один и тот же театр и можем потом об этом поговорить. Когда мы видим, что «русскоязычные» заинтересованы тем, что происходит в латышском театре, а мы, латыши, интересуемся тем, что делает Русская драма. Культура – единственный коридор, по которому мы можем идти вместе.
Ты себя уважаешь?..
— Согласны ли вы с утверждением, что употребление русского языка в Латвии ведет к снижению качества и даже исчезновению языка латышского?
— Нет. Но то, что я сейчас скажу, будет неприятно и для тех, кто говорит на латышском языке, и для тех, кто говорит на русском. Раньше я хорошо знал русский и когда говорил по-русски, то и мыслил на этом языке. Когда-то я много читал на русском – Пушкина, Достоевского, Солженицына… Теперь, находясь в России, я чувствую, что до меня не доходит верный смысл некоторых фраз при разговоре. И с английским та же проблема.
Я не считаю, что русский или иной язык может уничтожить какой-то язык. Не уверен, что в Латвии надо все время говорить лишь на латышском и не уважать другой язык. И если человек говорит на русском и не владеет латышским, никогда не буду его обижать. Но есть вторая сторона этого вопроса, о которой говорят все нормальные люди, побывавшие за границей.
Мне непонятно, как можно жить в Америке и не знать английского. И как можно жить в Латвии, не зная латышский!
Направляясь во Францию, я выучил некоторые слова, чтобы в ресторане или в магазине сказать по-французски – добрый день, хорошего вам дня, я бы хотел заказать то-то и то-то, but… извините, я ваш язык не очень хорошо знаю, не могли бы мы говорить на английском? Если в парижском ресторане вы делаете заказ только на английском, будете ждать очень долго. А у меня случалось такое и в Брюсселе. Ждал в кафе дочку (она юрист высокого класса и работает в Евросоюзе), сделал заказ, но и через 45 минут мне ничего не принесли. Появилась дочка, заговорила на французском, и все было на столе через три минуты, с извинениями за то, что «вашему отцу мы не принесли». Если же подобное происходит в Латвии, это же скандал!
Или вот вы понимаете по-латышски, но я говорю с вами по-русски, чтобы вам было легче, чтобы не пришлось потом тратить время на перевод, чтобы вы могли бы верно передать ход моих мыслей.
И это не только уважение собеседнику, но и самоуважение. Но у нас все останавливается на каких-то догмах:
только латышские школы, выпускные экзамены только на латышском и т.д. и т.п. А русский в ответ защищает свои позиции…
— И ни одна из сторон не прислушивается к доводам другой?
— Конечно. Когда моя дочка вышла замуж за грека-киприота, она учила свой пятый по счету язык, испанский, но сделала перерыв, чтобы выучить греческий! Хотя все родственники ее мужа пытались говорить с ней на английском (там его знают довольно хорошо), но она решила, что не может заставить всех вокруг говорить ради нее на английском. Ее муж-грек еще уже понимает по-латышски, и его не обманешь. Внуки мои общаются на четырех языках — латышском, греческом, английском и французском.
Русский человек, который, живет в Латвии, не знает латышского языка, не уважает сам себя. А это худшее в жизни, когда ты не можешь сам себя уважать.
— А латышским детям не вредно учить русский?
— Полезно, потому что мы живем рядом с такой большой страной. Не обязательно, но полезно.
О машине времени и клиповом мышлении
— Поговорим о номинациях на «Ночь лицедеев», латвийский театральный «Оскар». В этом году после оглашения списка номинантов вспыхнули особенно острые дискуссии. Кажется, больше всех недовольны опытные режиссеры?
— Это нормально. Художники редко хвалят работу своих коллег. Но в этом году было слишком много субъективности при выдвижении номинантов, что меня удивило. И это бы еще ничего. Однако публично заявлять, что такой-то выдвинутый на премию спектакль самый лучший, а других мы предложили только потому, что по уставу положено номинировать пять постановок, а не одну… И каково остальным номинантам после подобных высказываний? Это неприемлемо!
Обидно, что опытные критики позволяют себе такое. Выдвинули – ну, и молчите, пока не объявите победителей.
И потом. Выдвинули, — я ваше мнение уважаю. Но у меня мнение другое. Я, например, не могу понять, почему не номинировали наш спектакль «Ближний город» в режиссуре Серебренникова. А это художественное явление! Хорошо, вам показалось, что Серебренников себя повторяет.
Но вы не подумали, например, что всемирно известный американский режиссер Роберт Уилсон повторяет себя в каждом спектакле?
Это его почерк. Тогда подискутируем о том, что такое почерк, что такое повторение и т.д. С другой стороны, вы признаетесь, что некий режиссер в данной своей работе сделал для себя что-то новое, и за это вы поставили его в номинацию. Конечно, мир от этого не рухнет. Но, к сожалению, при распределении бюджета в министерстве культуры учитывают, сколько у тебя номинаций, и ты получаешь больше (или меньше) на соответствующую сумму, чем другие театры. Разумеется, полной объективности не бывает — ни в Голливуде на «Оскаре», ни здесь. Нигде. Но должны быть какие-то критерии.
— А как вы считаете, достоин ли главной национальной театральной премии сегодняшний Рижский русский театр? Вот Сеньков поставил там «Доброго человека из Сезуани» по Брехту…
— Мне этот спектакль понравился. В свое время я был в шоке, когда Сеньков сделал в этом театре великолепнейший спектакль «Индраны», — и его не отметили. Сейчас не включен в номинации спектакль «Король Лир» и режиссура Кайриша. (Выдвинуты Галина Фролова, как лучшая актриса второго плана, художник по костюмам Криста Дзудзило и художник по свету Мартиньш Фелдманис. – Ред.) А я думаю, что Кайришс решает пьесу вертикально и горизонтально, и это новое мышление.
В Русской драме последнее время появились интересные постановки, необычные для этого театра, чему я очень рад.
Знаете, ощущение конкуренции должно быть, но я всегда смотрел на вещи немножко шире. Если в каком-то театре Латвии выпущен хороший спектакль – это великолепно. Во-первых, это значит, что данный театр живой и можно гордиться, что у нас есть такие хорошие театры. Во-вторых, если я вижу очень хороший спектакль другого театра, я тоже подтягиваюсь: значит надо работать еще лучше. Хотя и завидую белой завистью: «Ах какой у них спектакль, я бы хотел иметь такой в своем театре!».
Я принимаю любую форму, но тут есть две очень редкие вещи. Редко получается, когда классика «в новой форме» не теряет основной смысл. Но имеется еще более сложная вещь. Я давно не видел классику, поставленную так, как ее написали, как все это видел автор. С костюмами и декорациями соответствующей эпохи, не живущими отдельно от пьесы, — но чтобы этот спектакль меня зацепил и чтобы я понял, что это очень современно. Так уже не умеют. Легче поставить классику в современном стиле и заявить, что это мы думаем очень современно.
— Замечательно сказал недавно Виктор Сухоруков, в том смысле, что театр – это еще и своего рода машина времени, путешествие через века, но сегодня организовать такое путешествие уже никто не умеет. А меня, например, страсть к «осовремениванию» классики удивляет: разве не высвечиваются еще ярче мысль и образ, если мы следим за героями давно минувших дней – и вдруг понимаем что-то важное о самих себе?
— Но вы не обыкновенный зритель. Вы все-таки этим занимаетесь, очень много видели. И получаете удовольствие, видя, что «они такие же». А есть другое время, 30-секундное. Все у нас теперь вмещается в 30 секунд, — реклама, новость…
— Клиповое мышление?
— Да, это клиповое мышление. В театре единственный раз, когда мне абсолютно не было скучно на атмосферном спектакле, – это на недавнем «Бродскиом/Баршникове» в НРТ. Но такое очень трудно создать. Сегодня мы не можем себя заставить медленно читать, смотреть, слушать. Мы же друг друга не слушаем, понимаете?! Мы же все время думаем, как нам себя выразить, высказать, преподнести. Это проблема. И «чувствовать, что они такие же» — это уже некое гурманство, это как отправиться в ресторан к Мартиньшу Ритиньшу и понимать, за что я плачу и т.д.
У нас идет спектакль Наставшева по пьесе Федерико Гарсиа Лорки «Кровавая свадьба». Он получил Гран-при «Ночи лицедеев» за сезон 2015/2016 г.г. Действительно хорошая работа. Но ее надо услышать, воспринять. Надо знать, кто такой Лорка, что там за климат… А некоторые, заплатив 25 евро за билет, потом говорят: «25 евро, — ну и что там особенного?!». С другой стороны, многие приходят, не зная, кто такой Гарсиа Лорка, но их все потрясает: актерские работы, специальная выразительность, специальный громкий текст, специальное давление на мышление. Я рад, что есть два таких противоположных мнения. Значит, люди начинают задумываться и понимают, что стоит об этом поразмышлять. Но таким вещам, как и классической, оперной музыке, нужно у-чи-ться!
Вот вам и ответ, почему мы по классике часто делаем «клип». Чтобы люди не ушли.
Я и правительство, я и слуга
— Перейдем к вашему новому, предъюбилейному, сезону. Вы, кажется, делаете ставку на молодых режиссеров и на современную драматургию? Из классики среди заявленных премьер лишь чеховские «Три сестры» в интерпретации Наставшева …
— Еще «Пастушок» Альберта Кроненберга, ставит Янис Знотиньш. И «Саломея» Оскара Уайльда/Рихарда Вагнера, версия Висестура Кайришса. Да, остальные одиннадцать премьер – более-менее современный материал. Выбираем то, что нам кажется важным на данный момент. Например, первая премьера, «Лыковый монах» по роману Инги Абеле в постановке Индры Роги. Это современный роман, но про историю. Очень важную историю, как в Латгалии один монах боролся за прогрессивное мышление. Но неважно, классика или не классика, театр — это мышление, и наше мышление направлено на то, чтобы сохранить человечность.
Размышляем о том, как остаться человеком и как человек может существовать в этом мире. Как выбраться из всего этого и выжить. И быть свободным…
— Вы говорили, что решили сделать перерыв в сотрудничестве с зарубежными режиссерами?
— Да, поскольку Серебренников в этом сезоне у нас не ставит, один немецкий режиссер, которого мы приглашали, тоже не смог и постановка переносится на следующий сезон, мы дадим возможность больше работать латвийским режиссерам. Выйдет по два спектакля Валтерса Силиса и Инары Слуцкой. Вообще в этом сезоне у нас задействованы, в основном, довольно молодые режиссеры. Наставшев, Рога, Кайриш — сильные имена, которые себя уже показали. А Янис Вимба сможет сделать дипломную работу на степень магистра. Как всегда, один спектакль в сезоне отдаем студенту, который оканчивает режиссуру в нашей Академии культуры. Кроме того, берем четырех актеров, из выпуска курса Мары Кимеле и Элмара Сенькова. Мы выбирали тех, в ком заинтересованы режиссеры. Думаю, в этом году театральный факультет доволен, потому что новоиспеченных актеров взяли и Валмиерский, и Театр «Дайлес», и мы.
— Кстати, Валмиерский театр с нового сезона возглавит ваша Индра Рога?
— Я желаю этому талантливому человеку всяческих успехов! Она из тех людей, которые мыслят очень рационально и систематически, и в то же время – нестандартно. И тех редких в наше время режиссеров, которые способны ставить очень большие по объему спектакли, что тоже вызывает уважение. Рад, что она у нас делает спектакль открытия сезона.
— Более 10 лет как вы директор Национального театра, наверное, подводите промежуточные итоги?
— Об этом поговорим, когда уйду, не могу себя оценивать. Могу просто ставить перед собой дальнейшие задачи. Думаю, что главное – это сохранить коллектив, добиться, чтобы все могли работать максимально плодотворно. Каждый из нас — слуга, который обеспечивает условия, чтобы на сцене воплотилось придуманное творческой группой. Если слуга мудрый, он должен заглядывать немного вперед, чтобы людям было комфортно творить. Мы должны служить, чтобы что-то произошло. И
когда почувствую, что больше так служить не могу, я уступлю место тем, кто сможет продвигать наше дело дальше.
— Каковы все же ваши «дальнейшие задачи»?
— Знаете, художественная задача у меня связана с экономической. Для театра время больших аудиторий ушло.
Ставить чувствительные спектакли на тысячный зал нет смысла, это уже не работает.
Сегодня нам не хватает зала примерно на 400 мест. Вот самый большой зал для нормального восприятия хорошего театра – это нынешняя Русская драма. И для того, чтобы сделать театр, который все больше влиял бы на мышление человека, нам нужен такой зап.
А в художественном плане мы просто должны следить за тем, что происходит в мире и, делая любой спектакль, сохранять качество. Но есть проблема. Наш театр, со всеми его золотом и лепниной, заставляет публику думать, что тут все должно быть классически. И мы вынуждены балансировать между стабильной классикой и современностью, от которой не убежать.
