ПЕРСОНА
Евгений Осташевский родился 9 сентября 1968 в Ленинграде. С 1979 года живёт в США. Вырос в Бруклине, затем некоторое время жил и работал на Западном побережье США, в 2000 году защитил в Стэнфордском университете диссертацию по сравнительному литературоведению, посвящённую понятию нуля в литературе и культуре Эпохи Возрождения. В дальнейшем вернулся в Нью-Йорк, преподаёт в Нью-Йоркском университете. Автор ряда научных публикаций, в том числе о поэме А. С. Пушкина «Гавриилиада», о поэзии Даниила Хармса и Александра Введенского.
Опубликовал книги стихов на английском языке «Итература» (Iterature, 2005 год), «Жизнь и воззрения DJ Спинозы» (The Life and Opinions of DJ Spinoza, 2008 год; в русском переводе Александра Заполя только что вышла в издательстве «Литература без границ» — Literature Without Borders) и «Входит Моррис Импостернак, преследуемый ирониями» (Enter Morris Imposternak, Pursued by Ironies, 2010 год). Переводы на русский, выполненые рижским переводчиком Александром Заполем, публиковались в журналах «Воздух» и «TextOnly».
— Евгений, расскажите об истории создания сборника.
— Это было в 2001 году, я ехал поездом Анкара-Стамбул, который идет очень, просто фантастически медленно. Я взял с собой «Этику» Спинозы и читал ее. В то время, — сейчас у меня, к сожалению, на это времени нет, — я серьезно занимался историей философии математики и смотрел на этику Спинозы именно с этой стороны — как на применение эвклидовой геометрии. В XVII веке геометрию понимали как правду, как модель истины: вот есть грешные человеческие языки, а есть геометрия. И то, что геометрия говорит о пространстве, она говорит не только для себя и про себя — это оно так и есть. Потому что тогда была только одна геометрия, потом появились теории Римана и Лобачевского.
Как мы воспринимаем постулаты? Есть некая игра, и это ее первое правило. Тогда постулаты воспринимались как истины о пространстве.
Это такая отчаянная попытка приложить геометрию к познанию, к окружающему миру, к этике, психологии, теологии. В некотором смысле это продолжение идеи Декарта, что вот я закрою дверь, буду сидеть у себя в комнате и пойму все. Спиноза делает это даже еще более методологично, более настырно. А мы смотрим на это через другие геометрии, которые появились в XIX веке, через теоремы Геделя, и
то, что казалось точным знанием о мире, и даже исчерпывающим методом вообще, превратилось в автобиографию, речь о себе. Это и грустно, и смешно.
— В сборнике есть стихотворение об эпической схватке диджея Спинозы с монстром по имени Бегриффон — гибридом немецкого термина Begriff — «понятие» и грифона. Однако когда вы читали его по-английски, там отчетливо слышался еще один персонаж — мультипликационный, из сериала «Гриффины». В русском переводе сместилось ударение, и этот персонаж пропал. Или мне показалось, что он там был?
— Это случайная ассоциация. «Гриффины», «Симпсоны», «Южный парк» — это уже не совсем мое поколение. По-моему, когда «Южный парк» появился, у меня уже не было телевизора. У меня немецкая жена, мои дети ничего такого не смотрят.
— Но, тем не менее, когда вы читали стихи, я видела приключения героев в анимационной эстетике: Тайная вечеря в «Южном парке», перекладывание социально важных тем, духовных смыслов в мультики. Ваши стихи, по сути, очень забавны.
— Да, вы правы, это есть. Я посмотрел в свое время очень большое количество мультфильмов. Когда мы эмигрировали в 1979 году, я смотрел «Багз Банни» и «Вуди Вудпекер», это другое поколение, но в «Багз Банни» это тоже есть. В школе, где я учился, нам преподавали музыку. Абсолютно зря, потому, что не умели это делать, и никто это серьезно не воспринимал. У нас был учитель, похожий на Синьора Помидора, с красной лысой головой, он все время ставил пластинки, потом оборачивался и спрашивал: вы знаете, что это? Никто, естественно, никогда ничего не знал. Но
однажды он поставил «Полет валькирий» Вагнера, и весь класс хором стал петь: Kill the Wabbit, kill the Wabbit!.. Думаю, люди, которые делали «Южный парк», тоже на этом выросли.
— Как определить эту эстетику?
— Мультфильмность? Не знаю.
— Это характерная часть американской культуры?
— Да, наверное. Но для меня это еще отчасти способ, каким я узнал английский язык. Историю с валькириями я вам первой рассказываю, но вот есть еще такая эмблематическая история про Бэтмена. Когда мы эмигрировали в 1979 году, денег не было абсолютно, мы на улице нашли два телевизора. У одного был звук, а другой показывал картинки. И я до сих пор помню, как я по ним смотрел «Бэтмена», мультсериал, который был снят еще до кино, и про дельфина Флиппера. Так я и выучил язык. Но фильм «Бэтмен» — это, в принципе, довольно сложная остраненная вещь (по В.Шкловскому, остранение — «не приближение значения к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание „ви́дения“ его, а не „узнавания“». — Rus.lsm.lv). Я на первом курсе занимался авангардным кино. Моим преподавателем был профессор Кен Джейкобс, известный американский ультраавангардный режиссер, я пошел к нему учиться, потому что ходил с его дочкой в одну школу. И я был абсолютно шокирован, когда он стал говорить в какой-то момент во время лекции о том, что в «Бэтмене» много иронии, остранения, много от авангардного кино.
— Это вы к тому, что не стоит свысока относиться к американской массовой культуре?
— Это зависит от произведения массовой культуры. Но к «Южному парку» можно относиться вполне серьезно, это интересно и умно. «Симпсоны» — это тоже очень интересно и умно. Есть очень много полной туфты, но какие-то вещи – это большое искусство.
— Как вы попали в Америку из Ленинграда?
— Обыкновенная еврейская эмиграция, третья волна. Мне было 10 лет. Мы попали в Бруклин, жили сложно, бедно, это была совсем другая планета, Нью-Йорк в 79-м году — это полный ужас, город, которой только что едва не обанкротился. Это было совсем, никаким боком, не похоже на то, что сейчас.
— У вас, 10-летнего ребенка, уже было понятие о том, живете вы хуже или лучше, чем в Ленинграде?
— Нет, этого понятия не было, мы жили настолько непохоже, что невозможно было понять, хуже или лучше. Для людей, которые эмигрировали в 90-е, особенно для людей, которые эмигрировали после возникновения Интернета, эмиграция означала другое — оставалась возможность вернуться, поддерживать связи. А
эмиграция 70-х годов — это очень круто, полное погружение, ты закрываешь за собой дверь. Нас лишили гражданства.
— Чем занимались ваши родители в Ленинграде?
— Мама училась в аспирантуре на историка, но по приезду ей пришлось пойти работать бухгалтером, она очень быстро выучилась на него уже в США. Потом она преподавала в Columbia University и в Hunter College, но не на полной ставке. А папа был медицинским физиком всю жизнь.
— Вы уже три года живете в Берлине. Как вы туда попали?
— Я получил премию литературную, Berliner Kuenstlerprogramm. Моя жена выросла в Германии, она сказала: «Я отсюда не уеду».
— А где вы познакомились?
— В Турции. Я преподавал там год. Она родилась в Турции, но выросла в Германии, в Мюнхене. Сейчас у нее немецкий паспорт. Ее родители оба из Турции, но
к какой культуре принадлежит ее семья — это сложный вопрос. В первую очередь, они оба глухонемые, поэтому они не являются частью турецкого общества, они принадлежат к обществу глухонемых.
У нас двое детей, в Берлине очень хорошо детей воспитывать. В Нью-Йорке трудно, в Берлине намного легче, но у меня там нет работы. Поэтому
я такой вагант, я путешествую между университетами.
Сейчас преподаю в Гумбольдтском университете, в следующем году — в Париже, вообще я официально профессор Нью-Йоркского университета, но они знают, что у меня семья в Берлине, и посылают меня в Европу. Когда я, к примеру, преподаю в Париже, я летаю домой после работы.
