ПЕРСОНА
Алексей Варламов (1963, Москва) — российский писатель, исследователь истории русской литературы XX века. С 2011 года главный редактор журнала «Литературная учёба». Член жюри литературной премии «Ясная Поляна».
С октября 2014 года — исполняющий обязанности ректора Литературного института имени А. М. Горького.
Окончил филологический факультет Московского государственного университета (1985). Доктор филологических наук, профессор МГУ, ведет творческий семинар.
Был членом общественного совета «Литературной газеты», редакционного совета ежемесячника «Накануне». Член редакционных коллегий журналов «Литературная учёба», «Октябрь», «Роман-газета».
Читал лекции о русской литературе в университетах Европы и США. Приглашенный профессор университета штата Айова (1998).
Дебютировал как прозаик рассказом «Тараканы» в журнале «Октябрь» (1987). Первая книга «Дом в Остожье» вышла в 1990 году. Известность автору принесли роман «Лох» (1995) и повесть «Рождение» (1995), которая победила в конкурсе «Антибукер». Романы «Лох», «Затонувший ковчег» и «Купол» образуют трилогию 90-х, о русской жизни. Роман «Одиннадцатое сентября» вызвал неоднозначные оценки критики. В 2014 году увидел свет шестой, и последний на данный момент, роман «Мысленный волк», который писатель назвал «личной попыткой высказаться о Серебряном веке».
Автор ряда публицистических и литературоведческих статей. Постоянный автор серии «Жизнь замечательных людей» (ЖЗЛ ) где выпустил книги о Михаиле Пришвине, Александре Грине, Алексее Толстом, Григории Распутине, Михаиле Булгакове, Андрее Платонове, Василии Шукшине.
В 2006 году удостоен премии Александра Солженицына «за тонкое исслеживание в художественной прозе силы и хрупкости человеческой души, ее судьбы в современном мире; за осмысление путей русской литературы XX века в жанре писательских биографий». В 2007 году стал лауреатом Национальной литературной премии «Большая книга» (за документальный роман «Алексей Толстой»), в 2013 году — Патриаршей литературной премии.
Удостоен стипендии Московского литературного фонда (1999) за роман «Купавна».
— Я выступал там перед библиотекарями на конференции, которую проводила Российская национальная библиотека, — рассказал Алексей Николаевич. — Работники библиотек съехались на нее со всей страны для обсуждения своих проблем. Библиотекарей я очень люблю, во многом наша культура еще продолжает существовать благодаря этим людям, которые делают свою важную и сложную работу в нынешних условиях. И благодаря приглашениям от библиотек я объездил почти всю Россию, от Камчатки до Калининграда.
Кроме того, в рамках форума проводился VI Международный конгресс «Русская словесность в мировом культурном контексте. Итоги года литературы». Конгресс организует Фонд Достоевского, обычно проводит его в Москве и в Московской области, а в этом году мероприятие совпало с культурным форумом в Петербурге. Это вообще любопытное явление, приезжают, с одной стороны, писатели, а с другой — литературоведы. То есть ученые, которые изучают литературу и люди, которые делают эту литературу. Иногда поднимаются очень острые вопросы. На этот раз возникла острая дискуссия о том, надо ли и возможно ли возродить союз писателей, такой, как был в советское время…
— Глобальный?
— Да, глобальный, хотя с другой идеологией. Потому что все это разделилось на множество союзов. (Я состою в Союзе российских писателей, а есть еще Союз писателей России, Союз московских писателей… Есть Российское отделение Международного ПЕН-клуба «Русский ПЕН-центр», членом которого я также являюсь, — но это немножко другая история.) И вопрос в том, можно и нужно ли это склеить. Сторонником такого «склеивания» выступает, например, Евгений Евтушенко, были высказаны и другие точки зрения.
— На фоне того, что сегодня происходит в мире, не кажется ли вам немного странным поднимать такие, в общем-то, частные вопросы? Нет ли ощущения, что мы на пороге большой войны, мировой катастрофы?
— По крайней мере, чтобы люди были этим озабочены и об этом бы говорили, такого не было. Никто не знает, что нас дальше ждет, но
даже если предположить, что мы действительно находимся в очень тревожной, опасной, грозной ситуации, есть хорошая русская пословица: помирать собирайся, а рожь сей! Делай свое дело, будь верен своей профессии, своему предначертанию.
Я тут никакого противоречия не вижу.
— Вы начали работу над романом «Мысленный волк» в 2010 году, когда особой тревоги и в помине не было. А вышел он просто как по заказу, в переломном 2014-м. Это предчувствие художника, или просто вас так интересовала тема Серебряного века и Первой мировой, что невозможно было не писать?
— Не столько писатель выбирает тему, сколько тема выбирает писателя. Замысел романа о Серебряном веке передо мной давно витал, ведь в книжной серии «ЖЗЛ» у меня выходили биографии разных писателей той эпохи. Но никакого плана, сценария, никакой идеи сперва не было. Просто какие-то лица мелькали, действие получалось фрагментарное. Я начал работать и хорошо помню это начало, потому что лето 2010 года москвичам запомнилось кошмарной жарой в Москве, чадом лесных пожаров. Именно тогда сочинялись первые строки, первые страницы, а закончил я роман почти через три с половиной года ушло.
И если бы кто-нибудь мне тогда сказал, что мир так изменится к декабрю 2015-го, что произойдут такие потрясения, я бы в это не поверил.
Мне это и до сих пор кажется каким-то наваждением, страшным сном.
Я это к тому, что вовсе не ставил целью с помощью прошлого предсказывать будущее, создавать роман-предупреждение. Просто хотелось рассказать эту историю, во многом вымышленную, но в чем-то документальную. Историю, которая имела частное, локальное значение. Уже отнес роман в издательство, получил положительный ответ, а когда началась работа над публикацией — тогда все и началось. И я с тревогой и любопытством стал смотреть, как сбывается нечто из того, о чем говорят мои герои.
— В одном из интервью вы говорили о Серебряном веке как о времени, которое «подорвало себя само, отдало на растерзание хищному, злому, завистливому зверю, взломавшему границы русской мысли и русского сердца». Расшифруйте образ.
— Я бы так сказал, что изначально была просто история отношений нескольких персонажей, часть из которых имеет реальных прототипов, часть — абсолютно вымышленные. Мне было интересно рассказать об отношениях между этими людьми, которыми я занимался сначала с чисто исторической точки зрения, но поскольку в документальном жанре всего не расскажешь, лакуны какие-то остаются, их хочется заполнить. Когда была написана уже большая часть, названия у меня еще не было. И вот тогда «зверь» пришел сам на страницы этого романа и дал ему название. Почему «зверь»? Это авторское размышление о тех опасностях и соблазнах, которые подстерегают русского человека.
И очень ярким примером тут является фигура Василия Розанова, одного из самых выдающихся русских философов, писателей, критиков. У Розанова в 1914 году вышла книжка «Война 1914 года и русское возрождение». И в этой книге он не просто приветствовал войну, она не просто наполнена патриотическим содержанием — он благословлял войну!
Розанов считал, что Первая мировая война — это святая для России и для всего мира война. Но для России — прежде всего, потому, что она пробудит русский народ, встряхнет его.
То сонное оцепенение, в котором пребывают русское общество, русская интеллигенция, состояние какого-то гражданского безразличия, холодности, — все это будет сметено, и горячий сильный народ победит. Книга пропитана этой уверенностью. И ее название не случайно — Розанов даже ставил рамки этой войны, он был уверен, что она закончится в том же 1914 году, точно так же, как закончилась война 1812 года в том же 1812-м. Здесь есть некая рифма.
Но в феврале 1918 года Розанов уже напишет в книге «Апокалипсис нашего времени», что «Русь слиняла в два дня, самое большее — в три»! И вот эти безумные качели русского сознания, от прославления величия России — до горькой констатации факта «Русь слиняла в два дня» — это (при всей моей любви и огромному уважению к Розанову) очень показательно. Потому что свидетельствует о том, что для русского сознания свойственно из одной крайности бросаться в другую, из одного обольщения впадать в другое обольщение. Это обольщение и есть то, что я называю «мысленным волком». Но не только это, а любое повреждение, любое помрачение сознания, любая увлеченность, отсутствие духовной трезвости, впадение в мечту, в какую-то иллюзию…
С этой точки зрения, во многом большевистский переворот 1917 года и все, что последовало за ним, питались мощнейшей иллюзией. Люди очень надеялись на то, что революция всё переменит! Для меня ярким примером является писатель Андрей Платонов, которого я тоже безумно люблю. Но в творчестве раннего Платонова это очень сильно ощущается. Революция — не просто банальный политический переворот, а это, как говорил Блок, переделать всё.
И такого рода порывы — наша русская черта, наша русская опасность. И как мой роман о том, почему именно в России случилась эта катастрофа ХХ века. Потому что сначала она произошла в головах, в сердцах. Было сначала повреждение сознания, повреждение духа, и в этом мне видится злая воля. Это повреждение произошло не само по себе, а потому что был некий вирус. Некая тля, которая стала пожирать доверчивого русского человека.
— Откуда же она взялась?
— Я думаю, что Зло — это объективная реальность, такая же, как Добро. Оно существует всегда и оно заинтересовано в том, чтобы поражать людей. Но
бывают такие моменты в истории, когда человек становится слабее, в силу своей увлеченности чем-то, некого своего духовного опьянения, и тогда эти «вирусы» активизируются и действуют более успешно.
И думаю, нечто похожее происходило в России сто лет тому назад.
— А провидение, судьба, предназначение — как с ними быть? Для чего это испытание — или все совершенно зря и никаких уроков никто так и не извлек?
— Ну, «история учит только тому, что она ничему не учит». Я как автор не ставил перед собой задачу быть провидцем, создать роман-предупреждение. Была цель написать роман, уходящий в историю. Это моя попытка высказаться о той эпохе, которой я достаточно много занимался.
Научила ли нас чему-нибудь эта эпоха? Не уверен. Мне кажется, мы склонны обольщаться и сейчас.
— В вашем «Мысленном волке», особенно в финале, есть размышления, которые просто удивительно точно вписываются в наш день — этот спор вокруг «зверя», которого сами же и выпустили. Один из героев признается: «Нам нужно это животное, потому что по сравнению с ним мы не выглядим кровожадными. Еще немного, и все, кто сегодня недоволен, кто скулит, шипит на нас, приползут к нам и станут умолять, чтобы мы уняли это чудище, потому что никто, кроме нас, неспособен этого сделать. Они не просто признают, но благословят нашу власть и станут ей служить не за страх, а за совесть»… И цитировать можно долго.
— Может быть, но эта параллель получилась нечаянно.
— Думаю, до известных событий 2014 года у многих было ощущение, что с Россией, наконец-то, все довольно хорошо, что как-то она поднимается, идет в верном направлении. Что Россия вроде бы и находит общий язык с остальным миром, и свои интересы соблюдает. Откуда этот фантастический перелом?! Версии того, с чего и почему началось и как развивались события, известны, но, по вашему разумению, почему случилось то, что случилось? И адекватна ли «цена» за крымнаш?
— Видите ли, когда мы говорим о политике, — я любитель. Но, по моим ощущениям, и даже убеждениям, обвинять во всем какую-то одну сторону неверно. Так не бывает.
Беда здесь заключается в том, что все друг друга обвиняют и никто не хочет себя спросить: «А мы-то всё правильно делали? А мы нигде не ошиблись?»
Ни Россия, по-моему, не готова к такой постановке вопроса, ни Украина, ни Европа, все только кивают друг на друга.
Такая
проблема взаимонепонимания, невероятного взаимонедоверия, видимо, родилась не на пустом месте, мы к этому шли.
Может быть, были какие-то противоречия, какие-то иллюзии. И ощущение такое, что был совершен какой-то жесточайший обман. Опять же, я могу какие-то вещи путать. Но я понимаю, что была, допустим, четкая договоренность нашего президента с лидерами Европы (когда они встречались и обсуждали украинский кризис еще до развязки всех этих событий) о судьбе Януковича. О референдуме или о выборах, которые должны были пройти в конце 2014 года. Была договоренность, что Янукович уйдет после выборов осенью, она была грубо нарушена буквально через день-два, и Янукович был вынужден бежать.
Это был очень болезненный факт, неприятный. Потому что когда договоренности не выполняются, это всегда имеет очень печальные последствия.
Не так давно я ездил в Минск (опять же!), где была попытка наладить диалог между русской и украинской гуманитарной интеллигенцией. Такая попытка встречи, чтобы нащупать позиции. Деятели культуры, ученые, социологи, гуманитарии, политики… Белоруссия тоже выступала как равноправная сторона, со своими докладами, видениями будущего. Все очень культурно, безо всякого ора. Но меня поразило и опечалили слова одной украинской представительницы (кажется, она из театрального мира). Я говорил там, что происходящее между Россией и Украиной — это трагедия. Но трагедии, вот
такие страшные конфликты, они, как правило, бывают между очень близкими людьми — между соседями, братьями, родственниками.
Люди более далекие даже не могут быть в них вовлечены. И представительница Украины сказала такую вещь, отвечая мне: «Пожалуйста, не называйте нас братским народом. Поймите, что мы другие, и всё».
Я слежу за происходящим по украинским СМИ. Украинское телевидение смотрю. Украинские сайты читаю, газеты. Они хуже, чем наши! У них степень нетерпимости, степень ненависти, озлобления просто зашкаливающие. Это никакая не Европа, никакие они не другие! Я не люблю слово «совок», но в них этой вот советскости еще больше, чем у нас. И они, тем не менее,
забивают себе голову иллюзией, будто по границе между Россией и Украиной проходит граница между цивилизацией с одной стороны — и дикости с другой. Они так хотят. А это не так.
Возможно, это славянская черта — упереться в какую-то иллюзию и давить ее до конца, пока она тебя не сожрет. Думаю, страшные вещи с нами происходят в состоянии какого-то духовного, душевного умопомрачения. И иногда народы впадают в эту прелесть (морока, обман, соблазн, совращение от злого духа, см. «Словарь живого великорусского языка В. Даля» — Rus.lsm.lv).
Так было сто лет назад и, к сожалению, повторяется сейчас.
— Так какую же цену платит Россия?
— Об экономической составляющей надо говорить с экономистами. Ужасно, что сталкиваются два братских народа, — сколько бы ни запрещали называть их таковыми. Но
люди братья, потому что мама одна родила. Могут поубивать друг друга Авель и Каин, но братьями от этого быть не перестанут.
В заключение нашей минской встречи, пытаясь разрядить обстановку, Михаил Швыдкой рассказал анекдот. Чешский мальчик спрашивает своего папу в 1968 году: «Папа, а Советский Союз нам друг или брат?». Папа говорит: «Брат. Потому что друзей выбирают».
Невозможно этот факт никуда деть, мы действительно братья. У нас одна история. У нас одна религия, в том числе, одна вера, одна церковь. Наша православная церковь Московского патриархата — самая большая. И для меня ужасно то, что между нами происходит. Я бы в это бы в это не поверил никогда!
Отгородиться, сказать, что мы теперь Европа, а вы азиатчина какая-то, — это глупость, это верхоглядство, иллюзия. Но очень многие на Украине так думают, так воспитывают молодежь.
Ведь там идет чудовищная, мощнейшая пропаганда, какая не снилась ни нам, ни Советскому Союзу.
Ну да, сейчас санкции, сейчас упали цены на нефть, но все это, в конце концов, переживаемо. Да, какое-то количество лет мы будем жить скромно, но этим нас не удивишь. Вот когда мы сможем протянуть друг другу руки, когда я смогу поехать в Киев и чувствовать Киев родным…
Для меня Киев — город русской культуры, где жили Булгаков, Паустовский, Виктор Некрасов… Там прекрасно уживались русская культура и украинская культура.
И чтобы одна сжирала другую и вытесняла, — в моей голове это не укладывается. И вот это для меня вещь, конечно, непоправимая, и это та цена, которая ничем не может быть оправдана.
— Еще цитата из ваших интервью: «… всегда считал себя почвенником. Мне дорога русская идея, но, во-первых, без любых попыток соединить ее с идеей коммунистической, без какой-либо «ностальгии по СССР», периоду, который я считаю в целом враждебным по отношению к истории моего народа, а во-вторых, без истерического антисемитизма (А.В. вставляет: «Без любого!») и поиска везде и всюду масонских заговоров и действия злонамеренных сил».
— Да. Они очень любопытны с романной точки зрения, масонские заговоры, но это тоже химера.
— Значит ли это, что беспочвенны утверждения, что кому-то все это было нужно — поссорить, разделить народы, используя реальные исторические события и факты?
— Я готов допустить, что масоны-не масоны, но есть какие-то политические силы, которые этого хотят. Но
сделать просто так ничего невозможно, нужно, чтобы действительно созрели какие-то объективные условия. Огромная ошибка России, огромная вина России в том, что она их просмотрела.
Ведь все началось не в 2012 -2013 годах, оно готовилось. И мы проиграли Украину, мы уступили Украину. И какое-то здоровое начало, это самое братское начало было загнано в подполье. Мне тоже очень нравится Европа, и в принципе, желание Украины, России стать частью Европы, оно вполне понятно, и ничего дурного в этом быть не может. Но отрицать и наличие таких сил, которые хотели нас столкнуть, я бы тоже не стал. Просто не надо преувеличивать надо соблюдать меру.
Знаете, когда
мои коллеги, даже в России, говорят — а, это всё политтехнологи, а, Майдан, — это всё либо купленные, либо шизанутые!.. Так не бывает.
На Майдан, я уверен, выходили и люди, которые действительно хотели перемен и которые действительно устали от коррупции. И это прямая вина прежней украинской власти.
Мистическая составляющая для меня тоже несомненна. По большому счету, есть, конечно, заговор — заговор дьявола. Он никуда не девается. Он возник еще с той далекой библейской поры и всегда присутствует, и «мысленный волк», да, — агент, проявление дьявольской силы. Образ «мысленного волка», который стал заглавием моего романа, он взят из молитвы Иоанна Златоуста: «…и да не на мнозе удаляйся общения Твоего, от мысленнаго волка звероуловлен буду». Это означает, что если даже я ненамного удалюсь от Тебя (говорит молящийся Богу), меня может съесть мысленный волк. В каком-то смысле, происходящее — результат того, что мы отошли от Бога.
Мы в прямом смысле, отошли от Бога. Но, кроме того, мы отошли от того духа братства, любви, общности судьбы, который нас связывает.
И расплачиваемся за это по сей день. И это настоящая историческая трагедия, на которой кто-то греет руки.
Но я сейчас не об этом только думаю, а о том, что надо набраться какого-то мужества. А что еще?! «Помирать собирайся, а рожь сей». Все равно они наши братья, этого не изменишь.
— От «кто виноват» переходим к «что делать»?
— Я думаю, что это очень долгая история, тут должны смениться поколения. Но как бы ни зомбировали украинскую молодежь своими лозунгами, все равно у человека есть свои мозги. И все равно, рано или поздно, дети начинают отрицать отцов. И вот те отцы, которые сейчас затеяли все эти дела, все равно, видимо, столкнутся с тем, что
вырастет поколение детей, которые задумаются, — а надо ли нам это, жить в конфликте с Россией? Постепенно мы начнем разговаривать друг с другом. И может быть, вернется то, что мы утратили —
умение слышать друг друга, понимать друг друга, вставать на другую точку зрения. Ведь, в конце концов, в Европе есть примеры. Как чудовищно было, например, противостояние нацистской Германии и Франции. Но ведь как-то заросло! Как-то они сумели примириться спустя несколько десятилетий. Даже Россия и Германия сумели примириться! Надеюсь, что и здесь примирение наступит в какой-то исторической перспективе.
— Но вы сами заметили, что между родственниками это гораздо сложнее?
— Чужому скорее простишь, чем своему. Но и своего в конце концов прощаешь. Это будет намного сложнее, чем между Францией и Германией или Россией и Германией… Поэтому, может быть, и путь будет дольше.
— Несколько лет назад, отвечая на вопрос о Путине, вы сказали, он, несомненно, на голову выше своих предшественников, он хороший профессионал, но он «много красиво и афористично говорил и гораздо меньше сделал именно как государственный деятель». Как бы вы ответили сегодня?
— Сколько помню, я говорил тогда применительно к гуманитарной сфере. Сфере образования, культуры, того, что меня больше всего волнует и чем я занимаюсь. Меня несколько лет назад очень тревожила ситуация, когда наряду с очевидным экономическим ростом, ростом материального благополучия у нас наблюдалось пренебрежение духовной сферой, сферой культуры. Происходило разрушение образования, шла дегуманизация, дегуманитаризация общества.
Хотя и произносились слова о том, что необходимо заниматься и образованием и культурой, они оставались словами. А сейчас в этой сфере как раз что-то делается и меняется в лучшую сторону.
Могу с тем же Путиным привести конкретный пример. Я с ним не лично встречался, но было две возможности высказаться в присутствии. Первая в 2008 году, вторая — в 2012-м.
В 2008 году была встреча в Пушкинском музее в Москве, в довольно узком писательском кругу — Валентин Распутин, Андрей Битов, Юрий Поляков, Алексей Иванов, Александр Архангельский, Олеся Николаева. И я говорил о том, что у нас беда с гуманитарным образованием. Что литература как школьный предмет утратила тот статус, который ей необходим. Что у нас беда с единым государственным экзаменом, который разрушает гуманитарную сферу, потому что то, что, наверно, неплохо работает для точных и естественных наук, разрушительно для сферы гуманитарной. И я просил обратить внимание на то, что необходимо в экзамены вернуть сочинение. В ответ не услышал ничего.
Через четыре года я выступал на похожую тему, с похожими предложениями на заседании Совета по культуре и искусству при Президенте. И тут уже Путин живо отреагировал, поддержал. (Не я один об этом говорил, не хочу свою заслугу преувеличивать. Скорее, заслуга принадлежит Наталье Дмитриевне Солженицыной, которая много на эту тему выступала.) Путин сказал, что да, надо над этим подумать. Дал указание, — и теперь сочинение постепенно в школу возвращается.
И потом, смотрите. У нас в России был Год культуры. Он сменился Годом литературы, который закрывали сейчас в Петербурге и объявили Год кино. Конечно, можно к этому относиться, как к какой-то бюрократической забаве. Можно считать, что это никчемное, пустое дело. Да, в этих рамках, наверно, много всяких глупостей бессмысленных. Но в тех же рамках делают хорошие дела! И то, что три года подряд, на государственном уровне, провозглашают гуманитарные цели — прекрасно.
Мы видим какое-то усилие хотя бы обозначить внимание к гуманитарной сфере. И я не могу не замечать положительных сдвигов именно в этой конкретной сфере.
— Но есть такая теория: чем более тоталитарна власть, тем она больше внимания уделяет культуре, стараясь сделать ее механизмом своего влияния на общество. Что бы вы на это сказали в нынешней ситуации?
— Еще Булгаков говорил, что актеры любят сильную королевскую власть, потому что под такой властью театру гораздо лучше живется. Эта теория имеет право на существование. Но я, честно говоря, не знаю, что лучше. Власть коммерческая, которая культурой пренебрегает, или власть тоталитарная, которая культурой занимается. В идеале, нужна какая-то середина.
Знаете, Бродский в своей нобелевской лекции в 1987 году сказал, что самое страшное, что можно сделать с литературой — это даже не сжигать книжки и даже не убивать физически писателя или поэта.
Самое страшное — пренебрежение книгами, литературой. За это человек расплачивается всей своей жизнью, а нация платит своей историей.
За пренебрежение литературой! В 1987-м году никакого пренебрежения литературой в Советском Союзе вроде еще не было, все читали, обсуждали… Понимаете, какая вещь, — Бродский это предчувствовал.
Государство тоталитарное вмешивается в культуру? Но
в культуру так просто не вмешаешься, она очень сильно сопротивляется. У Сталина родилась знаменитая фраза, что «других писателей у меня для вас нет». А что говорить про другие времена?!
Для меня лучше хоть какой-то контакт. Лучше мы будем разговаривать. И власть будет говорить, чего она хочет, а каждый писатель — чего хочет он. Это лучше, чем пренебрежение.
— Вы продолжаете и свой цикл биографий русских писателей, и последней была книжка о Шукшине?
— Когда я закончил роман, издательство «Молодая гвардия» предложило мне написать книгу о Шукшине. Для малой серии, где книжечки небольшие, в 10-15 печатных листов (мой «Булгаков» — 50 листов). Я думал быстренько написать, но меня увлекла эта тема, эта фигура. И вместо маленькой получилась такая обычная книжка в серии «ЖЗЛ». Я очень рад, что у меня такая история в жизни получилась.
— Что пишете сейчас?
— Одна вещь пишется, но не историческая, а приближенная к современности. Но поскольку с октября прошлого года я скован своими ректорскими обязанностями, не получается жить и работать в том ритме, как это было раньше. А в Год литературы было еще и много поездок — Курилы и Камчатку, в Аргентину и Чили… А потом, ведь за последние 15 лет я написал восемь довольно больших книжек, не мешает сделать и перерыв.
— И в этом году 25 лет с момента выхода вашей первой книжки и 28 лет — первой публикации. Вы лауреат многих литературных наград, среди которых и премия Солженицына. А как вы отнеслись к Нобелевской премии Светлане Алексиевич?
— Я не очень много ее читал, в основном, первые вещи. Считаю писательницей.
Жанр документальной прозы — это литература, которая заслуживает самой высокой награды. И это намного больше, чем публицистика. Первые вещи Алексиевич были очень хороши, и хотя бы за них можно дать Нобелевскую.
Другое дело, если говорить о ней как о представительнице русской культуры, поскольку она пишет на русском языке, то конечно, в современной русской литературе есть более яркие имена. Фазиль Искандер, Андрей Битов, Людмила Петрушевская, недавно ушедший Валентин Распутин. Даже Людмила Улицкая (если им хотелось политику примешать) все-таки более крупная фигура. Поэтому момент удивления присутствует. Но помню, был как раз на Камчатке, когда сообщили, что Алексиевич дали премию, и первым чувством была радость: нам дали! Политика — дело преходящее, а вот то, что Алексиевич написала несколько классных книг и что они написаны на русском языке, очень приятно.
— А вообще, русская литература вновь на подъеме?
— Просто сейчас русские издатели научились красиво упаковывать книги. Был момент, когда наступила новая реальность, надо было книги продвигать, продавать, чтобы высокая литература конкурировала с коммерческой. Уметь заинтриговать автором. Этого умения не хватало, поэтому возникло ощущение, что русская литература куда-то делась. Хотя она не далась.
Не думаю, что сейчас принципиально лучше, чем было десять или 20 лет назад. И тогда выходили очень яркие книги, но они просто как-то не продались, не пошли. А сейчас мы научились продвигать, рекламировать товар, поэтому возникает ощущение, что русская литература на взлете.
